На уровне грунта

Повар
Спасибо. Надеюсь, следующая глава все разъяснит)

Носи цветы у себя в голове
If you are going to San Francisco

Be sure to wear some flowers in your hair


Был полдень. Солнце светило горячо, как в Мае, и делало горячим все, до чего могло дотянуться. Горячей была бочка для отходов, на которой я сидел и ждал Цезаря. Горячими были лесные дороги и деревянные лачуги, среди которых участники готовились к гонке, проверяли моторы, крутили радиостанции и пили теплую газировку, роняя ручейки сладких капель на вытоптанную горячую траву.

В воздухе висели запахи выхлопных газов, скошенной травы и каких-то безымянных цветов, растущих в придорожной пыли. В сухом ветерке тонули неторопливые разговоры. От реки тянуло рыбой, а от сарайчиков - подсохшей гнилью и запустением. Я не знал, кому принадлежит эта заброшенная ферма. Возможно, кому-то из участников гонки, а возможно, хозяина вот уже несколько лет как подстерег в этих лесах бигфут.

По шоссейному мосту, возле которого располагалась ферма, изредка проезжали фуры, иногда, истошно тарахтя, проползали тракторы. Скука стояла смертная. Вот-вот должна была начаться крутая незаконная гонка, но никто особо не нервничал. Было слишком жарко, чтоб совершить хоть одно лишнее телодвижение. Чистое небо, тяжело дышащий лес, обжигающий асфальт, сочащийся битумом, даже птицы в то утро попрятались. Нечасто в сельских округах бывали такие жаркие дни.

Этот засранец Цезарь приехал за пять минут до старта и в ответ на мое возмущение начал мне втирать, что "когда бензин пылающей страстью течет по твоим жилам, ты чувствуешь, когда должна начаться гонка". Я поболтал бы с ним с в тот момент. Я собирался рассказать ему о нескольких важных событиях. Но именно тогда моя жизнь прервалась ненадолго. А может быть, навсегда. Для меня почти неощутимо тогда, но была поставлена точка. Точка пересечения осей абсцисс и ординат. Начало нового летоисчисления. Шестой день сотворения мира. День, когда в моей жизни появился он.

Он выплыл словно из ниоткуда. Какой я после этого, к черту, гангстер, если заранее не заметил аж четырех подошедших людей? Но они двигались словно кошки. Амурские, мать их, тигры. Один из них был приземистым серьезным китайцем, две другие - миниатюрные брюнетки с раскосыми глазами, одна в строгом костюме и очках, другая - настоящая красотка в коротеньком черном платье-ципао. Именно маленькая мисс Китайская Роза с показной нежностью держала его под руку. Его.

А я и не понял тогда. Что он был лучшим, с кем когда-либо сталкивался. Лучшим, кого я только видел. Во всем этом гребаном штате, во всем этом необъятном мире. К своим двадцати пяти годам я нашел наконец ту звезду, за которую теперь всегда будет цепляться взгляд, стоит посмотреть на ночное небо. Он был идеальным. Он был весь такой высокий и стройный, в черном костюме и застегнутой на все, до самой верхней, пуговицы черной рубашке. В тонких темных очках. С бархатной, чуть смугловатой, изыскано-азиатской кожей. От него веяло холодком в этот жаркий день. Иначе почему у меня по рукам побежали мурашки?

Мурашки перебрались на взлетную полосу позвоночника, когда я услышал его голос. Голос у него был тоже идеальный, без намека на какой-либо акцент. Его голос был уверенным и осторожным, как идущий по тонкому льду, знающий при этом, что до дна дюйма два, не больше. У него был красивый голос, деликатный, с будто бы изначально вложенной вежливостью, высокий и мелодичный, таким голосом только и рассказывать маленьким девочкам сказки. Или отвечать на телефонные звонки в службе поддержки. Или... Позже у меня было время, чтобы придумать десятки и сотни таких "или". Но в тот жаркий день я не знал, что уже упал в горное озеро. Холодное, голубое и глубокое, беспросветное.

- ... Ты еще не был на наших встречах, откуда ты, друг? - Он стоял в паре метров и смотрел куда-то мимо меня. Да, он был в темных очках, но я с уверенностью мог сказать, что он не видит нас с Цезарем. И это не то что показалось подозрительным, просто напрягло. Просто его свита осталась чуть позади, а он стоял перед нами, производя впечатление вожака стаи бенгальских кошек. И смущала его вежливость и нарочитая учтивость. Мне показалось тогда, что он издевается, он, такой минималистично шикарный и идеально подогнанный, над нами, уличными преступниками, бандюганами-бездарями, лезущими куда не следует. Поэтому я и ответил ему грубовато. Я ведь всегда грублю, когда чувствую себя не в своей тарелке, верно?

- Я из семей Грув Стрит, из Лос-Сантоса. А что?

- Расслабься. - Он вежливо усмехнулся. Девушка отпустила его руку и отошла назад. А он со слишком уж дружелюбным и мирным видом почесал в затылке. В этом-то и была проблема. Мы с Цезарем никогда не решали так дела. Мы всегда стояли набычившись и сжимая за спиной на всякий случай рукоятку смг. Разговоры велись в резкой форме, и любое неловкое слово грозило вылиться в перестрелку с десятком трупов. Улицы были злы. Как и мы. Никогда не расслаблялись и полны были агрессивной ненависти. К балласам, к вагосам, к полицейским, ко всем подряд и даже к самим себе... Мы были другого уровня. Уровня грунта. В то время как он, стоящий напротив, непробиваемый и открытый, имел уровень на той высоте, где облака начинают обнимать горные вершины. - Мы не на параде. Но знаешь, нам нужно быть осторожными. Ву Тси Му. Но мои друзья зовут меня Вузи. Как поживаешь. - Он протянул руку. Это было уж слишком. В наших правилах это было просто неслыханно. У нигеров вообще не принято жать руки друг другу. А уж тем более, незнакомым людям. Пусть это дерьмо остается прерогативой белых парней.

Я не собирался с ним здороваться. Это было бы лицемерием с моей стороны. Рядом стоял Цезарь и тоже выглядел озадаченным. Рука Вузи, такая чистая и светлая, не то что наши с Цезарем измазанные машинным маслом и жиром кудахтающей пищи лапы, зависла на пару секунд в воздухе. Короткие аккуратные ногти и тонкие пальцы, и кожа, ненесущая ни единого следа от застаревших царапин.

- Эмм... СиДжей. Карл Джонсон.

Вузи завел руки за спину и чуть наклонился вперед, смотря мне под ноги. Это выглядело тогда чертовски странно.

- Слушай, тут у нас проигравший отдает деньги или машину, как сам захочет. Заводи мотор, мы сейчас начнем. Удачи, Карл Джонсон.

Как-то по-особому он произнес мое имя. А может, я просто не привык его слышать. Все всегда называли меня СиДжей. Но никак не Карл. И не Карл Джонсон. И не таким голосом. И не с такой интонацией, заставившей меня грузно вздохнуть. Вузи резко развернулся и пошел к машинам. Одна из китайских девчонок тут же уцепилась за его руку, а другая, прежде чем пойти за ним, смерила меня серьезным взглядом.

- Эти ребята оочень странные, - сказал я тогда Цезарю. Он согласно кивнул и нахмурился. "Ты смотри, осторожней, СиДжей" - он всегда так говорил. И никогда не обгонял меня.

Я уже рассказывал тебе про эту гонку, верно, холмс? Я, кажется, не упоминал, что было жарко, но тогда это не имело значения. Да и сейчас, в общем-то, не имеет. Я пришел к финишу первым. Пыльные лесные дороги цвета гречневой каши стелились под колесами моей крошки, словно скатерти жаккардового шелка. Пот стекал по вискам, а мне было боязно отпустить руль, чтобы стереть его. Слишком высокой была скорость, слишком сильно заносило на каждом повороте. Но так было даже лучше. Лес, поле, ферма, песчаная отмель, снова лес - все это сливалось в одну полосу и билось в маленьком оторванном сосуде нервно дергающегося глаза.

Это Вузи на меня так подействовал, ну конечно. Мне еще никогда так сильно не хотелось показать себя, победить в честной борьбе и размазать соперников по дорожной пыли. Причем именно Вузи и хотелось раскатать больше всего. Хотелось показать ему, что он далеко не самый крутой здесь, что не имеет права считать меня отбросом и говорить со мной как с тупой деревенщиной. Но я не злился, нет. Я был счастлив. Я как никогда прежде обожал Округ Рэд, с его полуденным солнцем, соснами, чушью по радио, брошенными в чаще разбитыми тачками, следами Йети и всем остальным.

Я был счастлив. Я выиграл. На финише я был один как перст. Только через несколько минут на лесопилку приехал Вузи на своей розовой "Фортуне". Он и ехал так, как выглядел, аккуратно и деликатно, быстро, но вдумчиво. Будто не в гонке участвовал, а развозил по центру города хрусталь скоростной доставкой. На его тачке не было ни царапины, в то время как на капоте моей машины вполне можно было коптить колбасу. Ну и что? Я выиграл. И кроме нас с Вузи (ну и его девки) никто до финишной черты и вовсе не добрался.

На лесопилке мощные, таки неспиленные сосны закрывали землю от солнца, и было не так жарко. Мы стояли в широком коридоре из штабелей многовековых стволов. Девчонка, больше похожая на школьницу, молча подала мне пачку стодолларовых и снова приклеилась к локтю Вузи, внимательно поглядывая на меня под стеклами очков.

А Вузи смотрел на пару метров правее, чем я, и говорил. Я бы слушал его одновременно деловые и нежные речи вечно, но именно тогда ко мне в голову закралась догадка, что он меня действительно не видит. Мысль, что Вузи - слепой, казалось идиотской, как и мысль, что эта очкастая девка так хорошо водит, что выигрывает гонки для своего босса.

- Ты ездишь со вкусом, Карл Джонсон. И я никогда не против проиграть парню, который отдает всего себя и не боится ходить по самому краю. Я человек, который отвечает за свои слова и действия.

- Ну... Когда копы охотятся за твоей задницей, хочешь не хочешь научишься ловко удирать, - я осознавал, что нихрена не понимаю смысла его слов. Эти чертовы китайцы вечно закапывают смысл подальше от поверхности. И, чтобы понять значение их слов, необходимо либо быстро соображать, либо пытаться осмысливать всю их речь целиком, не отдельные фразы. Узкоглазые, они такие. Никогда прямо не скажут. Мои слова были как-то некстати. Я ясно почувствовал, что я и впрямь не ровня ему. Он умный. Да именно умный, плетет кружева из слов и вкладывает в них какое-то значение. А я - тупой нигер, исполнитель с Грув Стрит, понимаю, только когда говорят прямо. А еще лучше понимаю, когда орут и размахивают оружием. И если я и скажу что-то остроумное, то это будет будет круто звучать только в компании таких же псов, как и я. А вот Вузи, он не такой. Это я, придурок, сначала разозлился, что он говорит со мной как с тупым, а теперь оказываюсь недостаточно умным для разговора с ним. И чувствую себя неловко.

- Слушай, нам лучше убраться подальше отсюда, пока не нагрянули копы. Местным блюстителям порядка почему-то не по душе наш благородный спорт.

- Да, точно. Так и сделаю.

- Ладно. Мне пора... Хм, знаешь, что? Если окажешься в Сан-Фиерро, позвони мне. Может, я помогу тебе организовать какой-нибудь бизнес. Ну и ты мне сможешь помочь, - он вытащил словно из воздуха визитку и протянул мне. Я взял ее, проведя пальцами пару сантиметров по его гладкой коже.

- Да, хорошо.

Издалека, сначала неразличимые в стрекоте цикад, донеслись сирены. Вузи опасливо оглянулся, окончательно меня запутав.

- Оу, кажется, пришло время проснуться. Приятно было познакомиться, - он по-приятельски взмахнул рукой, чуть не попав мне по носу.

*

А потом он исчез. Вполне закономерно. Ему не место в лесах. Вузи совершенно вылетел у меня из головы, задержавшись там совсем ненадолго. В то время Каталина вовсю выедала мне мозг, Цезарю постоянно было что-то от меня надо, деньги утекали как вода, чтобы подзаработать, я взялся перегонять фуры... А еще я участвовал в гонках, но Вузи на них больше не встречал. Я бездарно посеял его визитку где-то в Паноптиконе, и уже вполне можно было сказать с уверенностью, что Вузи больше никогда не появится в моей жизни.

Но я перебрался в Сан-Фиерро. Вместе с Цезарем, Кендл и тут же по приезде куда-то смывшимся Правдой. Ну ты помнишь, холмс, я рассказывал про цветы в волосах, Вудсток, свободную любовь и прочую ерунду? Да, все было именно так. Цезарь, со сбитым дождем оперением, притихший и как никогда преданный, затаился рядом; мы снова в Сосне Ангела, залегли на крошащейся бетонной крыше деревенской забегаловки, я держу фотокамеру и вижу в объективе незнакомых серьезных парней. И Райдера. Ублюдка, которого я считал лучшим другом. А он использовал меня. И потом кинул. И вот, ничего. Ходит теперь точно такой же как раньше, ничуть не изменился. Та же расслабленная походка, ссутуленная спина в старой зеленой ветровке, резковатые движения наркомана-ищейки, когда он оборачивается и осматривается, почувствовав, должно быть, своим песьим чутьем таящуюся опасность. Но он не видит меня. Возможно, был бы без кепки - заметил бы. Но нет. Он такой же, каким я его помню: большие темные очки и здоровенный черный козырек, скрывающий лицо. И тому балласу, что приехал с ним в одной машине, Райдер наверняка по дороге втирал те же самые бредни, которыми когда-то забивал голову мне. Те же обкуренные истории, приправленные павлиньей гордостью, детской обидчивостью и десятками убойных фразочек. Да, он умел очень метко и емко охарактеризовать любую ситуацию, этот Райдер. Он вечно меня подкалывал на счет того, как хреново я вожу и как плохо выгляжу. "Чувак, ты как дитя малое" - я не раз говорил ему эту фразу. И я чувствую ее сейчас, получая уже неоспоримые доказательства его предательства. И мне ужасно обидно и больно от этого. И Сан-Фиерро делает эту боль еще более пронзительной и какой-то по-вечернему безутешной, когда я возвращаюсь в него.

Возвращаюсь и падаю в городскую туманную пелену, словно в объятья, еду в его самое сердце. К Кэти. Везу ее на очередное свидание, а потом в первый раз трахаю эту девчонку в ее красивом доме на высоком обрыве Океанских Квартир. А после она, глупая, болтает без умолку, целует меня и шепчет, что давно уже догадалась, что я - преступник. Но также она знает, что я люблю ее, и поэтому ей совершенно не страшно. И она поможет мне, если меня или кого-нибудь из моих друзей изрешетят пулями. Никакой полиции, никаких протоколов. Кэти подлечит и выведет через служебный вход. А я понимаю, что устами Кэти со мной говорит Сан-Фиерро.

Я на всякий случай говорю Кэти, чтобы она помалкивала, и ухожу от нее под утро. Улицы встречают меня голубым рассветом и ведут в Доэрти. Я собираюсь встретиться с Цезарем, чтобы решить, что нам теперь делать и как прижать этого крысеныша Райдера. Я приезжаю и вхожу торопливо в гараж, под безжалостный белый свет позвякивающих люминесцентных ламп, я пинаю носками кроссовок комочки невесомой пыли. Слышу, как Цезарь довольно посмеивается в той подсобке, что гордо именуется у нас кабинетом, говорит с кем-то, я уже вижу его в дверном проеме, облокотившегося на стол и улыбающегося.

И врываюсь в кабинет, забыв притормозить для вежливости, тут же говорю Цезарю что-то, сразу же стирающееся из памяти... Потому что вижу перед собой Вузи. Он поворачивается в мою сторону, и у меня уже не остается никаких сомнений. Он не видит меня. Он понятия не имеет, как я выгляжу. Он слепой, твою мать. Так какого же черта, а? Как он вычислил нас в этом городе? На окраине, в разваливающемся гараже. И как он попал сюда, и почему они с Цезарем вовсю любезничают...

Но не так уж все это было важно. Потому что от звука его голоса у меня все внутри перевернулось. В один момент застыло, затормозило на мгновение, но лишь для того, чтобы рвануться вперед с новой силой. Чтобы взорваться, заляпать стены подсобки темно-красным, окружить Вузи со всех сторон. Сделать все для него, защитить от сотен врагов, перебить для него полгорода. Найти для него иголку, затерянную где-то в пшеничном поле... И это только лишь потому, что он слепой. И потому, что его голос мне нравится просто до одури. И красивый он. Слишком, господи, слишком красивый. Идеальный. Проклятие, что сделал со мной этот инфантильный город? Чертов Сан-Фиерро так губительно на меня повлиял.

Это все эти чистые, грустно улыбающиеся улицы, подталкивающие в спину, говорящие тихонько нараспев "All You Need Is Love", эти дожди, сбивающие листву, и запахи спелой пшеницы в ветре. Эти трамваи, едущие так быстро, никогда не останавливающиеся, несущиеся, словно кровь по венам, бьющие пульс ударами стальных колесных пар... Наверное, мне не помешали бы цветы в волосах в те дни.

*

После дождя над Сан-Фиерро вставала радуга. Листва деревьев блестела, как карамель, и пахла так же. Сан-Фиерро был самым прекрасным городом на земле. И все дороги его, чистые, свободные и ровные, вели только в один район. В Чайна-таун.

Вузи дал мне денег, (конечно, не просто так, я решил для него пару проблем) и я купил квартиру в китайском квартале поблизости от его конторы. Я перебрался туда. И хоть дома я бывал не часто, обычно целые дни занимаясь разруливанием разных дел, когда я все-таки добирался туда, я, наверное, понимал, что значит любить по-настоящему. Так же, как меня любила Каталина - по-сумасшедшему, истерично и требовательно. Задыхаясь от непонятно откуда берущейся нежности и умирая от счастья.

Вузи иногда приходил ко мне. Но я редко бывал дома, а дождаться его было нереально. А времени у меня всегда не хватало. В смысле, не хватало времени на работу, на контролирование Джиззи, Ти-Боуна и Торено, на игрушки Зеро, на слежку за наркоканалом Смоука, на нескончаемые просьбы Цезаря и проблемы Кендл, которые она то и дело создавала из воздуха. Но времени на Вузи мне хватало всегда. В любой момент я мог заявиться к нему в контору.

И, когда он бывал свободен, мы играли с ним в видеоигры. Я все пытался понять, как так получается, что он меня все время побеждает. Он лишь смеялся, словно показывая мне каждый раз один и тот же, для него очевидный, карточный фокус. Он мухлевал, наверное, как-то. Вот только как... Он учил меня есть палочками. Он учил меня играть в мини-гольф. Он учил меня обращаться с катаной. Он прикасался ко мне, а для слепых это, как известно, значит гораздо больше, чем для всех остальных. Он говорил со мной, а мне казалось, что я его люблю. И в такие моменты оставалось только дождаться, пока все его прихвостни и коллеги выметутся, пока он их всех отправит по разным делам, отпустит, попросит уйти. Дождаться, пока мы останемся с ним наедине.

И тогда все. Сан-Фиерро, ты любишь меня, верно? Он ответит тихонько "Да" и тряхнет головой, засыпая пол лепестками цветов, снимет очки. А я уже целую его, вжимая в ближайшую стену, покрытую китайским шелком. И смотрю на него, такого спокойного и безумно красивого, с белесо-голубыми зрачками под неплотно закрытыми светлыми веками, чуть запыхавшегося и на выдохе называющего мое имя. Я люблю его. Тягаю его по всей комнате, по диванам, столу, стенам и полу. Он легкий, словно кошка, кости у него тонкие. В моменты затишья он проводит кончиками пальцев по моему лицу. Он говорит, что ему не нужно видеть, чтобы знать меня, ведь он слепой, а не глупый. Он пропускает мои волосы между пальцами и прижимается носом к моему уху, говорит мне что-то на китайском. Что-то, чего я никогда не узнаю...

И как мы только до этого докатились? Впрочем, к черту. На то это и Сан-Фиерро, чтобы любить кого душе угодно, чтобы не стыдиться своих желаний и не бежать от самих себя. Свободная любовь, нигер, ты знаешь, что это?

Все началось с того дня, когда я впервые пришел в его контору. Когда впервые остался с ним наедине и не смог удержаться от того, чтобы помахать рукой у него перед лицом. Он не подал вида. Говорил все так же невозмутимо, хоть наверняка почувствовал движение воздуха.

Я не мог ничего с собой поделать. Он мне нравился. С каждой секундой все больше. И, наверное, мне было даже не то чтобы жалко его, просто... Я испытывал те смешанные чувства, которые всегда накатывают, когда проходишь мимо инвалида. Немного неловко, и так и хочется чем-то помочь. Хочется открыть перед ним дверь машины, хочется оттолкнуть с его пути какого-нибудь зазевавшегося прохожего. Хочется, черт возьми, взять его за руку и осторожно вести, так же как это делают его подружки.

Я так и не понял, в чем была изначальная причина того, что он, поехав на важную разборку, позвал с собой только меня. У него ведь было достаточно людей, а меня он, можно сказать, не знал... Черт его разберет. Может он предчувствовал, что что-то пойдет не так? Но в таком случае, это было совсем глупо с его стороны, он ведь не мог знать тогда, хорошо ли я стреляю и вообще, не сбегу ли я, бросив его там.

Я понял, что никогда уже никуда не убегу, в тот момент, когда он в переулке врезался в стену и упал. Это было слишком. Я за секунду возненавидел красные кирпичные стены. А Вузи быстро поднялся, смущенно пробомотал что-то и пошел дальше. А я чуть позади последовал за ним, доставая и заряжая оружие, потому что издали увидел огонь и последствия перестрелки.

Вузи... Черт подери, в том тупике, среди покореженного железа взорванных автомобилей и асфальта, усыпанного гильзами, Вузи наступил на еще шевелящееся тело и стал извиняться. Проклятие... Ну а потом я выводил его из узких запутанных переулков, отстреливаясь от вьетнамцев и тихо матерясь про себя, когда Вузи в очередной раз лез под мои же пули. Но бояться, в общем-то, было нечего. Его везение, как и мое, никогда ему не изменяло. Хотя без меня он все-таки не выбрался бы.

Когда мы оторвались от погони, я привез его в безопасное место. Остановил свою разбитую тачку у дверей его конторы. Вузи сидел рядом, все еще немного испуганный, встрепанный, с черной полосой сажи на щеке и порванным воротом рубашки. Он говорил что-то про то, что заплатит мне позже за эту услугу. Он не понимал, что мы стоим уже на нужном месте. Он попросил отвезти его домой, потому что он устал. А я... Я не знаю, что нашло на меня в тот момент. Просто Вузи был рядом, не тот уверенный в себе и самодостаточный парень, что свысока говорил со мной перед лесной гонкой, а совершенно другой. Не то чтобы беспомощный, но ужасно слабый по сравнению со мной. Помятый, обжегшийся пороховым огнем и печальный. И он, это было такое странное ощущение, я чувствовал, что он в моих руках, я за него отвечаю. Да, у него в банде есть люди, но только я один способен действительно защитить его. От той опасности, с которой никому, кроме меня, не справиться. Просто потому, что я самый сильный.

Да, Вузи выглядит умным, хитрым и влиятельным. Идеальным. Он красиво говорит и держит удачу на короткой привязи. Он умеет вести дела с людьми, "избегая ненужного насилия", он умеет водить и стрелять, но все это... Черт, все это действует только в условиях цивилизации. Только в дорогих и шикарных машинах, только когда его под руку держит красотка и когда есть рядом кто-то, кто побудет его глазами. Ведь без зрения, как ни крути, невозможно быть гангстером.

Когда он останется один, впрочем, с его-то умением общаться с людьми, это вряд ли произойдет, но все-таки. Если он окажется в опасности, то не справится сам и погибнет. Погибнет такой замечательный, вежливый и красивый умник. Он не сможет сам. И несмотря на все его таланты, он сломанный. Сломанный и потраченный с самого начала. И я не смогу уже его оставить.

В тот момент, когда мы сидели в изрешеченной пулями тачке у дверей его конторы, в моей голове, конечно же, не было вышеперечисленных мыслей. Тогда все это пронеслось как порыв ветра. Я достал из бардачка платок и провел по его щеке, стирая грязь. Вузи чуть удивленно дернулся и повернулся ко мне.

- Я что, ранен?

- Нет. Все в порядке. Мы на месте.

- О, правда? Спасибо, Карл. Я пойду тогда, мне нужно с этим разобраться.

- Да, конечно.

Вузи неожиданно поднял руку и поймал мою, осторожно провел пальцами по моей коже. Не дольше пары секунд, но черт возьми... А потом он кашлянул и вышел из машины.

- Эй, Вузи.

- Да?

- Я заеду завтра, a'ight?

*

Конечно, мне, по большому счету, было глубоко наплевать на все эти китайско-вьетнамские разборки и сотрудничества. Эти группировки, различающиеся только длиной названий, были для меня на одно лицо. А их было много, этих банд, да. Возможно, еще и поэтому Сан-Фиерро был таким чистым и неприступным. Китайцы были вечно заняты друг другом и почти не высовывались, а инфантильные Сан-Фиерро Рифа только и делали, что шлялись компаниями по улицам, добавляя городу уютного очарования своими бирюзовыми повязками, подтяжками и шляпами-котелками. Забавные мирные, вечно пьяненькие ребята. Единственным из них, кого я убил, был этот ублюдок Ти-Боун.

Я хотел помогать Вузи, только и всего. Не мог за ним не присматривать. Я бы делал это и бесплатно, но он платил мне, и весьма неплохо. И я чуть ли не каждый день заглядывал к нему и получал от него какие-нибудь задания. Впрочем, чаще я сам их себе придумывал. Может, я для того и занимался всеми делами Вузи, чтобы их как можно скорей не осталось? Да, именно поэтому я решал проблемы этого хрена Ран Фа Ли, или как там его. Чтобы Вузи мог с уверенностью, а может быть, даже и с гордостью, говорить, что "может, Карл и не из триад, но он мой личный друг, которому можно доверить любое дело".

Возможно, я ошибаюсь на счет этого, но... Черт. Вузи становился все ближе. С каждым днем он со все более беспомощным видом поворачивался в мою сторону, почувствовав, что я пришел, даже когда я еще не сказал ни слова. Он доверял мне. Впрочем, он доверился мне на все сто процентов уже с момента нашей первой совместной миссии. Я понятия не имею, почему. Но я сразу же стал его, в каком-то смысле, поводырем.

Наверное, я помешался немного, раз как идиот провел не один десяток туманных ночей, переплывая снова и снова холодную и глубокую портовую бухту. И почему? Да просто потому, что Вузи это было нужно. Он сказал, что я должен уметь хорошо плавать и задерживать дыхание на несколько минут, чтобы выполнить для него одно серьезное задание.

Перспектива была невеселой и, как мне по началу показалось, невыполнимой. Ночью проплыть под водой к охраняемому во сто глаз кораблю, избежав света прожекторов и патрулирующих катеров, набитых вьетнамскими гангстерами. Вторая часть задания была уже знакомее, но все равно оставалась очень опасной и сложной.

И почему я только пошел на это? Ладно, я знаю, почему. Потому что Вузи "признался" наконец, что не видит и при всем желании не сможет провернуть это дело сам. А послать кого-либо другого - значит послать на смерть. Интересно, Вузи и впрямь думал, что я не знаю, что он слепой? Да нет, просто этот хитрец для официального раскрытия сего факта выбрал самый удачный момент, чтобы надавить на мою жалость и чувство долга. Что ж, делать было нечего. Уютные вечера в компании Вузи, гроз за окном, зеленого чая и видеоигр сменились пробирающим до костей, бесконечным ночным и туманным холодом морской воды, скользкими медузами, обвивающими ноги и постоянной резью в глазах. Я не мог тренироваться днем, потому что этот собачий сын Джиззи-Би использовал меня по полной программе, гоняя с утра до вечера туда-сюда по городу в целях присмотра за его шлюхами.

Джиззи ужасно меня раздражал. Как и обкуренные Джетро и Дуэйн, и Зеро с его дурацкими проблемами, и Цезарь с его погонями, и даже Кендл. Меня раздражало и злило все, что отрывало от меня от бухты Пасхи. Я и бухту ненавидел, но к ней шел с неизменным торопливым желанием поплавать и понырять в этой гребаной ледяной воде. И все это потому, что именно вода и развитый объем легких стояли непроходимой стеной между мной и тем, чего я действительно хотел. А хотел я валяться на диване подле Вузи и пялиться на него, благо он не видит. Но это было возможно только после того, как я буду готов выполнить это чертово задание.

Конечно, я мог выкроить время и прийти к Вузи просто так, растолкать его и подтащить к приставке, поиграть с ним, поболтать, поесть суши. Но я знал, что выждав для вежливости минут двадцать, он все-таки спросит, как у меня обстоят дела с подготовкой. И тогда останется только провалиться сквозь землю. И провалиться еще глубже, когда он начнет говорить о том, сколько заплатит мне. Ну уж нет.

Я понял, что скучаю по нему. Это случилось однажды на рассвете. Я сидел на скалистом песчаном островке посреди залива, восстанавливал дыхание и смотрел на готовящееся выползти из-за горизонта солнце. В такие моменты бывает ужасно холодно. Просто смертельно. Особенно когда ты мокрый настолько, что не просыхаешь несколько часов после выхода на берег. И когда кожа на ладонях вспухла от влажности. И когда эта проклятая вода, имеющая привкус металлической пыли, осела в легких и не желает оттуда выбираться, сколько не кашляй.

Так вот, мне было холодно. Я стучал зубами и думал, получу ли я в результате всего этого воспаление легких или нет. Мне пришло вдруг в голову, что я никогда не болел. Я, конечно, бывал в больницах и не раз, но только когда имел ранения. Я всегда был сильным. Сильнее всех. А значит, я и сейчас справлюсь. Да вот прямо сейчас возьму и переплыву залив с одного берега на другой. А потом поеду домой, пошлю Цезаря куда подальше, выключу мобильный и отосплюсь. А вечером... Вечером поеду к Вузи и скажу ему, что готов. Ко всему. И чтобы он еще больше оценил мой подвиг, расскажу ему эту историю из своего беспорточного детства про напугавший меня презерватив на пляже Санта Мария. И пусть только попробует потом...

Попробует что? Не ценить меня? Он ценит. Уважает. Доверяет. Платит... Так пусть попробует не любить меня.

Я сидел перед рассветом и, не пытаясь согреться, хотел быть рядом с Вузи. Вот так глупо, да. Хотел защищать его и беречь. Делать для него невозможное и зарабатывать этим законное право находиться рядом с ним. Рядом с ним, а не посреди гребаного нигде.

*

Когда я успешно выполнил эту миссию, благодарности Вузи не было предела. Он долго заливался соловьем (хотя скорее желтоголовым корольком) про то, какой я хороший и надежный исполнитель, как я крут, что я гангстер холоден-как-лед и оказал большую услугу триадам и что вообще, Вузи таких молодцов как я еще не встречал...

Мы сидели с ним вдвоем в его кабинете. На улице снова шумела гроза. По стеклам и карнизам гулко стучали дождевые капли. Сан-Фиерро содрогался под порывами океанского ветра и жался к окну. Заглядывал сквозь занавеску, пытался позвать меня, так же, как он звал Цезаря, но мне было плевать. Я был счастлив. Счастлив, что мне не придется больше лезть по ночам в воду. Что теперь будет только тепло и уютно. Стараясь не расплескать ромашковый чай, я притянул сидящего рядом Вузи поближе к себе. Он не стал упираться. Все было естественно и закономерно.

Да, немного стеснительно и неловко, но от мысли, что Вузи не то что не против, а даже хочет этого не меньше, чем я, у меня просто что-то ломалось внутри. Портилось. Но этот процесс был таким удивительным, таким приятным и нежным, что было не жалко. Мне подниматься туда, где горные облака, а Вузи спускаться на уровень грунта. Ничего, все в порядке.

Вузи только застенчиво улыбался и прикасался ко мне. Что-то мурлыкал на своем языке и все уклонялся от моего лица. Но потом я все-таки поцеловал его, и это было... Черт. Я старый солдат и не знаю слов любви. Но знаешь, я понял, что такое Сан-Фиерро. Город сбывшихся надежд. Цветы в моих волосах так и не появились. Но зато с того момента я стал носить у себя в голове.

Глава под песню Brian Hyland – Sealed With A Kiss

Повар
Спасибо. Меня удивляет и радует, что хоть кто-то вообще это читает. Ну конечно, Карл догадался намного раньше того момента, когда Вузи ему сказал.
Сиджей вовсе не "перешел" на Вузи. С Цезарем у него ничего не было, друзья они.
Жду ваших комментов, как соловей лета. Только после них буду выкладывать новую главу, азаз.

Повар
Да ладно, карие? Ну ок. Мне они казались серыми.. Очень приятно, что глава вам понравилась. Больше таких не будет :( Но будут другие. Более странные, но, надеюсь, не менее интересные.

Самолетные тигры

- Мы будем сражаться против него на побережьях, на крышах... На улицах и в небе. Жаждущие мести силы тьмы не возьмут власть над добром! Не в этот раз! Мы будем сражаться до конца!

Зеро всегда удивлял меня и немного умилял подобными высказываниями. Он говорил, словно великие мира сего, о которых пишут в учебниках истории. Он говорил, словно художник. Творческая, мать ее, натура. Если, конечно, радиоуправляемые игрушки могут быть творчеством.

Я встретил Зеро в Сан-Фиерро. Ничего удивительного. Набив голову цветами, я познакомился там со многими интересными личностями. Вот только Зеро... Наверное, именно этот маленький хитрец был самым большим и точным воплощением города. Не того города, скучающего по Дженис Джоплин и Кеннеди, в который привел меня Правда, а немного другого Сан-Фиерро. Все такого же прекрасного, но уже не сонного и куда более определенного и ясного. Это как сравнить туманный синеватый рассвет в ореоле из туч с тем часом, когда солнце приподнялось над безупречно чистым горизонтом и изо всех силенок слепит глаза. Зеро с легкостью, со своим звонким голосом и высокими речами, открыл мне ту сторону Сан-Фиерро, которая не видна с первого взгляда. Она вообще никому не видна. На нее можно взглянуть лишь с высоты птичьего полета. Она окутана мерным гулом тщедушных моторов и ярким блеском, механическим потрескиванием и шумом ветра. И она, как и весь остальной Сан-Фиерро, облита дождями и очищена грозами, но она не на уровне грунта, где неторопливо бурлит основная жизнь. Она сверху. Там, где плоские крыши, перекрестки проводов и белые чайки, провожающие закаты на пирсах.

Эта часть Сан-Фиерро была непреодолимым барьером другой высоты огорожена от Рифа, от Триад, от Локо Синдиката и вообще от целого мира. На этой особой территории вели свои невидимые городу войны два великих противника. Беркли и Зеро. Эти великие ничего из себя не представляли. Просто потому, что никто о них не знал и никому не нужно было их опасаться. Их войны были не больше чем играми, и, хоть иногда даже в этих играх гибли случайные прохожие, определить источник беспорядка было не под силу ни копам, ни бандитам.

Их было только двое в их локальных сражениях. Они знали друг о друге все, а более широкой известности им было и не нужно. Они боролись, сражались по самостоятельно придуманным законам чести и бросались высокопарными фразами, "перчатками", вызовами и чуть ли не эпиграммами. На деле они были просто два чмошника-конкурента, бултыхающиеся в своем полумонопольном бизнесе радиоуправляемых игрушек. Но для друг друга они были тиграми. Благородными - какими они себя воображали - и непримиримыми противниками, сражающимися до конца. Сражающимися за то, о чем никто, кроме них, не знает. Ну и что? Какая разница, миллионы человек или двое? Масштабы борьбы всегда относительны.

*

Зеро был старше меня. Он как-то сказал, что ему двадцать восемь. В принципе, он на этот возраст и выглядел, но каким же ребенком он мне казался. Наивным и верящим в компьютерные игры. Не ребенком даже. Подростком. Грустно вздыхающим за прилавком, подперев рукой щеку, и витающим в облаках в прямом и переносном смыслах. Ну а я для него был лишь тупым гангстером-исполнителем, неотесанным и нечего не смыслящим в величии момента нигером. Да, это действительно так и было. Но никого другого на роль секунданта для последней дуэли Зеро не нашлось. И спасти его восторженное видение реальности было тоже, кроме меня, некому.

И я купил его. Если бы не купил, он разорился бы и погиб, и поэтому я купил с потрохами его магазин игрушек, его самого и его преданность. Хотя нет. Не преданность, а только признательность. Его преданность я не смог бы купить ни за какие деньги, потому что ее не существовало как таковой. Это все равно что считать, что тебе предана птица, облюбовавшая карниз у твоего окна.

Как оказалось, я купил целый мир с прилагающимися крыльями, тиграми и самолетами. Но я был слишком занят в то время, чтобы заглянуть в этот мир поглубже. Поэтому все, что я почерпнул, - лишь урывки. Все такие же, мне параллельные, неуловимые, спустившиеся откуда-то с верхних этажей и туда же поднявшиеся.

Так было и в первый раз, когда я увидел его. Щуплого ирландца, сидящего на скамейке в холодном туманном утре напротив парка. Темно-красная кепка, очки в роговой оправе, тонкая кожа на беззащитных запястьях цвета молочного коктейля со вкусом клубники. И лицо маленького негодяя, эгоистично верящего в сказки и собственное превосходство. В руках у него был большой пульт, а компанию ему составлял кружащий вокруг вертолетик, равномерный гул лопастей которого был почти мелодичным. Этим вертолетом и был его вечный преследователь. Беркли следил за ним, никогда не оставлял одного, напоминая о своих темных планах мести денно и нощно.

Зеро рассказал мне как-то, что обрел врага в лице Беркли после того, как выиграл главный приз на научной ярмарке. Полное дерьмо, на мой гангстерский взгляд. Зеро не стал бы мне врать, но словам его верить было невозможно. Просто потому, что в его голове, под его темно-рыжими волосами, желаемое естественным путем само собой трансформировалось и подстраивалось под действительность, а спустя пару дней и вовсе ее заменяло. Так что мне остается лишь догадываться, что понимается под "честным соревнованием" и какие страсти кипели на безызвестной научной выставке. Кто кого обманул, кто у кого украл идею, кто прикинулся другом, а потом "под покровом скрывающей следы ночи выкрал секретные планы" во имя справедливости, разумеется. Так всегда бывает у соперников-технических гениев. Кто-то был главным, увлеченным создателем, а кто-то присутствовал и помалкивал, а потом сбежал, обманув, бросив, разбив впервые доверчивое сердце, порвав его сигаретными коготками в лоскуты, чтобы кричать потом, надрываясь под воздушными игрушечными атаками и пулеметным дождем, отбиваясь от маленьких танковых тигров: "Будь ты проклят, Беркли! Будь ты проклят!" И чтобы выиграть в конце концов. Историю пишут, как известно, победители. "Вы, Беркли, сэр, являетесь проигравшим." Справедливость восторжествовала. Вы повержены, самолетные тигры. А кто там был прав, уже не важно...

Все-таки Зеро был очень умным. И хитрым. И несмотря на всю свою художественную ранимость и романтичность, лицемерным. Но при этом он был таким беззащитным. Он сам - словно радиоуправляемый самолетик, наподобие тех, которыми доверял мне управлять. Да, самолетик. Летает высоко и даже стреляет. Может убить, но все равно только игрушка. Ах нет, не игрушка. "Он просто меньше". Самолетик с хрупкой броней - тонкой бледной кожей и маленьким механическим мотором - сердцем. Топлива хватает на один круг над городом. Но запас пуль бесконечный, и броня, хоть и тонкая, довольно крепкая. Да и тяжелым, когтистым, жаждущим мести лапам тигров Беркли не так просто до нее дотянуться. Им не достать.

Но они где-то рядом. "Красные бароны" Беркли готовились к воздушному налету на магазин Зеро, как Королевские ВВС к Дрездену. И Зеро знал, что они придут за ним, чтобы разрушить его владения. И поэтому грустил все больше, смотрел своими тревожными, светло-голубыми за стеклами очков, глазами через витрину и прислушивался к писку приборов слежения сквозь однообразную безликую музыку зарубежной радиостанции. Наводил в сотый раз в безлюдном магазине порядок, смахивал пыль с полок и пересчитывал мелочь. А когда все дела уже были сделаны, с тяжелым вздохом облокачивался на кассовый аппарат и в тянущемся, словно жвачка, ожидании мог сколь угодно долго тешить свое воображение, изливаясь о том, как "падает в пропасть его кровяное давление из-за неминуемо приближающегося крушения его надежд и мечтаний. Ведь, как это всегда бывает, силы тьмы взяли верх над добром, и жизнь - лишь череда страданий, прерывающаяся на приступы агонии..." А мне приходилось все это выслушивать.

И заочно ненавидеть Беркли, кем бы он ни был. И приходя, заранее знать, что в магазине Зеро только о Беркли и разговоров. Как и во всем Сан-Фиерро, примыкающем воздушным пространством к магазину - там тоже говорили только о Беркли. О нем не унимаясь болтали плоские крыши и о нем твердили обстрелянные маленькими пулями улицы, на него сетовали покореженные фонарные столбы, о нем шептали решетки коллекторов, куда с дождем смывался весь подбитый мусор по вечерам. Все пространство от Океанских квартир и до Доэрти буквально пропахло самолетными тиграми. Запахами машинного масла и холодного паленного углепластика. Все усыпано было останками "красных баронов", их обгоревшими остовами и частями, разлетевшимися из-за взрывов до самой Пустоты Можжевельника. Там по закоулкам разлетелись железные тушки, их винтики, продырявленные баки с пролившимся кому-то на голову горючим, несброшенные бомбы, разорвавшиеся в полете и почерневшие от гари лопасти.

Это мы с Зеро так отстояли свой Дрезден. Самолетные тигры были повержены, их атака отбита. Мы усыпали город обломками, мы вели воздушную войну, но никто, кроме нас и самого Беркли, этого не заметил. А все потому, что жители Сан-Фиерро если и смотрят в небо, то все равно не замечают в нем ничего необычного, кроме, разве что, радуги после дождя и живописно расположившихся вокруг солнца туч. А для нас это было полем боя.

Именно так все и расписывал для себя Зеро. Я бы на его месте просто сказал, что мы расстреляли с крыши здания из минигана пару десятков радиоуправляемых самолетиков, защищая какие-то антенны. В общем-то, для меня это не имело смысла. Вернее, имело - защитить передатчики, чтобы Зеро смог потом контратаковать. А для самого Зеро... Для Зеро это была великая битва до конца, бой против человека, одержимого местью. Беркли не мог слышать его, но, когда мы отбились, над городом раздавался победный смех: "Вот так-то, Беркли! Пока у нас пальцы сгибаются, мы будем драться с тобой!" И немного погодя: "Спасибо, Карл. А теперь иди, мне нужно подготовиться к предстоящим сражениям. Меня ждет тайная и опасная разведывательная миссия глубоко на вражеской территории. Еще никогда такая малость не значила так много... слишком мало, три... нет, это не то, тогда что?.. Мы будем драться с ним на побережьях, на крышах..." И далее в таком духе. Иногда мне казалось, что у Зеро действительно голова немного не в порядке, как и у всех приятелей Правды. Впрочем, после Каталины я вполне мог простить и понять легкое сумасшествие. Или в случае с Зеро - одержимость.

Одержимость. Иначе не скажешь. Что ему еще было делать, молодому и слабому, увлеченному игрушечными самолетами больше, чем девушками? Что ему было делать, когда единственный человек, который мог понять его и разделить с ним его все, был его злейшим врагом? Единственным врагом и единственным существующим возможным другом. Этих соперников тянуло друг к другу магнитом, физически. Одержимость у них была обоюдной. Они все дрались, поносили друг друга... Ладно, я не знаю этого Беркли, но Зеро на громкие выражения точно не скупился, а значит, и его идеальный враг был ему под стать. Так вот, Зеро ютился в своей "тихой гавани", в своем магазине, где в рабочее время не хватало разве что суховея и перекати-поля. Дело было еще и в том, что Зеро жил там. В маленькой подсобке с минимумом удобств.

Очевидно, Беркли не смог простить Зеро того, что воздушный рейд провалился. Настолько сильно не смог простить, что пришел к нему лично, пришел чинить "прямое физическое насилие", от которого Зеро всегда открещивался. После этого я нашел Зеро в шкафу, подвешенным на крючок, униженным и оскорбленным. Но это было не сразу.

Сначала я просто заглянул в магазин, чтобы спросить у Зеро, как идут дела и не нужна ли ему помощь. Сердце было не на месте. Чутье не подвело. По полу магазина были разбросаны помятые коробки, обычно стоящие ровными столбиками. Кассовый аппарат перевернут, пара разбитых витрин, одна из которых в крови. Сброшенные с полок и оторванные от потолка самолеты и вертолеты. Полный развал. Бейсбольная бита у моих ног. Я достал из-за пазухи смг. Мне не было страшно. Уж мне-то точно бояться нечего.

Я бесшумно, а я это умею, прошел во внутренние помещения. К первой подсобке, где стоял скособоченный принтер и шкаф. И через подсобку дальше, в ту комнату, незаметная дверь которой обычно закрыта, а сейчас - нараспашку. Я зашел туда. Там все говорило о боли и разрушении.

Хронически незаправленная постель пустовала. Одеяло и подушки на полу - хранят на себе отпечатки тяжелых армейских подошв. В комнате такой же бардак, что и в магазине. Со стола на пол сброшен компьютер, на экране лежащего на боку монитора сетка из белых трещин. Скопище вырванных, будто изрезанных когтями проводов под ногами. На кровати смятая простыня со следами крови, и еще немного - на изголовье. Разбитая лампа. Одиноко валяющийся в углу кроссовок. Сиротливо и пусто. Я вполне уже готов был увидеть изуродованный труп Зеро, когда все-таки решился позвать его.

- Эй, Зи, ты где?

- Уходи, Карл. - вот что действительно меня напугало. Непонятно откуда идущий, обычный его голос, разве что очень печальный. - Я тут очень, очень занят. Совершенно секретное дело. Не для твоих глаз. Ты слишком впечатлительный.

- Да ладно, чувак, где ты?! - я с облегчением спрятал оружие и вышел из комнаты, пытаясь определить, откуда идет звук.

- Сказал же, уходи. Мне не нужны друзья сегодня.

Я догадался, наконец, открыть дверцы шкафа. Зеро висел там на крючке для вешалок, словно тряпичная кукла, с разбитыми губами и совершенно жалким видом, но более или менее целый. Я не смог сдержать смеха при виде его подбитой страдающей физиономии.

- Братан, а у тебя крепкие подштанники, - я поскорее снял его, подхватив к себе на плечо. И отметил, походя, что этот маленький негодяй даже легче, чем Вузи.

- Да, мой герой, - покряхтывая ответил Зеро, становясь на ноги. - Карл, он вернулся и унизил меня, - по нему было видно, что ему больно двигаться. Синяки и царапины на руках, несколько ссадин на шее. Он кое-как разогнулся и ощупал рукой разбитые губы. - Мне остается заняться проституцией теперь. Где меня и найдут, мертвого и сломанного, - он отошел к принтеру и достал лист бумаги, стал вытирать им кровь. - Я - двадцативосьмилетний человек, которому владелец снимаемого им жилья помог слезть с крючка, на котором я висел, подвешенный за нижнее белье, осознавая свою неадекватность, почти два часа... Ау. Мой позвоночник.

- Слушай, тебе нужно успокоиться, парень. Что он с тобой сделал? Хотя, ладно... Не уверен, что хочу знать.

*

Не уверен, что хочу знать. Это не мое дело. Это совершенно для меня неведомо, как Беркли пришел сюда, несколькими часами ранее, как прокрался тигриными тропами. Хотя, скорее, не таясь подъехал на машине, остановился у входа, достал из багажника биту. И, переливаясь на вечернем солнце бархатными черно-рыжими полосами, ворвался в магазин, пинком чуть не вышибив дверь. И сразу же с порога принялся бить хвостом, шипеть и плеваться, крушить все что под руку попадется, полки, витрины, коробки. Наверняка было много криков, воплей и ругани. Зеро, наверно, пытался вызвать полицию или позвонить мне. Может, пытался защититься. Но слишком быстро подпустил слишком близко. И тогда бита полетела на пол, в ход пошли лапы и зубы. Началась драка двух разъяренных котят, а может быть, свирепых тигров, откуда мне знать.

И Зеро проиграл. Разумеется, проиграл уже с первых секунд, не наученный жизнью бороться с прямым физическим насилием. Только пытаясь закрыть руками лицо и живот, катался по полу, слушая полные ненависти и обиды крики своего врага. Своего идеального врага, который все больше терял запал, видя, что Зеро несоизмеримо слабее.

И тогда в ход пошли новые грани унижения. Те вещи, о которых такие как Зеро, по их собственным словам, думают меньше всего. Как минимум двадцать четыре раза в день. И это совершенно, совершенно не мое дело. Меня ни коим образом не касаются тигриные пальцы, крепко сжимающие прядки темно-рыжих волос, размазывающие кровь по чужому испуганному лицу и забирающиеся в капитулирующе открытый рот, растягивая уголки обветренных губ и пролезая глубже, вплоть до первых рвотных рефлексов. И конечно, ко мне не имеют никакого отношения тигриные когти, рассержено и неловко бьющиеся с пуговицами и молниями на штанах и оставляющие тонкие царапины на слишком мягкой на пояснице коже. В то время как откуда-то издалека доносится ритмичный грохот.

Это землетрясение в Сан-Фиерро. Рушатся опорные части шоссе, и уходят под землю кварталы. Снова. Город остается без света, и, пока погасли люминесцентные лампы, поскорее насилует того, кого уже давно мечталось. Позволяя потенциальным жертвам побыть теми, кем они в тайне от себя хотели стать двадцать четыре раза в день как минимум. Чтобы они могли тяжело дышать и слабо вырываться, шепча проклятья и пытаясь переломанными руками найти опору, ту самую, что уже много лет как разрушилась и ушла под землю.

И тигры могут быть тиграми. Они глухо рычат, шипят и мурлычат, и теряют с каждым движением желание уничтожить. Заменяют его желанием сделать врага своей подстилкой, и неизбежно тянущееся за этим чувство жалостливой нежности идет следом. И глупому тигру нечего этому противопоставить. И ничего не остается, кроме как, потрепав в последний раз по голове и милостиво позволив одеться, повесить свою жертву в шкаф. Словно отработавшее дневную смену пальто. "Повиси и подумай над тем, хочешь ли ты снова переходить мне дорогу, щенок."

После того, что с ним сделал Беркли, Зеро теперь только и остается, что заняться проституцией. Где его и найдут, мертвого и сломанного. Потерявшего то, что было, и потратившего когда-то заработанное. С застарелыми шрамами на запястьях от тигриных когтей. Его найдут через годы, растратившего молодость и остатки гордости за гроши и сигареты. Его, подохшего от передоза, обнаружат под разрушенным во время старого землетрясения мостом очередным туманным утром уличные шлюхи. Они позовут копов и быстро смоются. А Зеро станет еще одной безликой жертвой, ничуть не омрачающей прекрасного облика Сан-Фиерро, а лишь дополняющей его жертвой-самоубийцей. Перед смертью мимо Зеро будут красться самолетные тигры, в очередной раз победно ухмыляясь над его забарахлившем после атаки сердцем. Над Сан-Фиерро встанет солнце. И романтичная шлюха-в-душе-поэт погибнет, не перенеся последствий старых оскорблений.

Наверное, именно так все и представлял себе Зеро, когда я снял его с крючка. И возможно, как-то так все и закончилось бы, по крайней мере, именно к такому исходу Зеро стремился бы. Но нет. Я вмешался. В очередной раз спас и вернул к жизни чью-то наивную ранимую задницу.

- Что у тебя есть из оружия?

- Э-э-э... У меня есть прототип модели самолета.

- Отлично. С этим самолетом мы и опустим Беркли.

Да, мы опустили Беркли. Причем опустили - это мягко сказано. Мы размазали его по сияющему на солнце асфальту, уничтожили его гордость, распылив ее по крошащимся от времени крышам. Мы свернули его бизнес. Мне не привыкать разрушать чью-то жизнь.

Это было действительно трудной задачей. В моем распоряжении имелся лишь один кривенький "красный барон". И передо мной был распростерт целый город с пятью объектами, с пятью частичками Беркли, уничтожив которые, я оставил бы его среди руин. И я справился. Научился летать задолго до всей той ерунды, что мне впаривал Торено. Пусть летал не я, а только самолетик, но все-таки именно я превратил буднично улыбающийся Сан-Фиерро в огненное месиво. И сделал это не столько ради Зеро, сколько ради принципа. Кто тронет моих друзей (пусть мои друзья в большинстве своем идиоты и предатели), тому придется разбираться со мной...

- Запах! Карл, ты чувствуешь этот запах озона? Пахнет как... Победа! - Зеро, мечась рядом со мной на крыше, ликовал. Мне, наверно, стоило спросить, какого хрена я должен управлять самолетом, если это Зеро у нас технический гений. Но я не стал. В закатных оранжевых лучах прохладного солнца мальчишка, который был старше меня, упивался запахом победы и кружился по крыше, размахивая огнетушителем. Забыв про все и передумав заниматься проституцией. Не было больше необходимости разрушать то, что не разрушил Беркли.

*

Я думал, что у Зеро, после "великолепной ослепительной мести" все будет тихо и спокойно, хотя бы в голове. По крайней мере мне не придется снова выворачивать пальцы и бороться с ветром, управляя неуправляемым самолетиком. Но я ошибался. Заглянув через пару недель в магазин, я нашел Зеро скачущим по стенам.

- Я собираюсь взглянуть в глаза судьбе, неважно, благосклонной ко мне или губительной. Настал мой судный день, и мне следует спросить себя: овца ли я, или козел. Карл, - Зеро крепко ухватил меня за плечи. - Будешь моим секундантом?

У него были расширенные зрачки, раскидавшие по краям голубую радужку. И безумная надежда во взгляде. Что он там опять напридумывал. Изобрел новый Тулон для себя? Зеро выглядел совершенно безумным. Надо признать, у него и впрямь не все дома. Он всунул мне в руку перетянутые резинкой бумажки.

- Вот несколько писем. Я оставил тебе все, что у меня есть, на случай, если я не справлюсь. Прошу тебя.

- Очнись, все и так мое. Что опять не так?

- Мы пересекаем Рубикон! - Зеро метнулся к витрине. - Мне придется лицом к лицу сразиться с Беркли. Если я выиграю, ему придется навсегда убраться из города - таковы условия. На кону - наша честь и наши жизни... - и резкий перепад настроения, и со слезами в голосе: - Забавно. Я не замечал раньше, каким же прекрасным может быть это время года. Я имею в виду, никогда снова. Не увижу Рим. Весной... Бабочки...

- Да брось нести чушь. Ты собираешься надрать задницу Беркли или как?

- Да! Это бой не на жизнь, а на смерть! Пойдем!

*

- Остерегись, друг! Ты ступаешь на Безлюдные Пустоши... - Из уст Зеро это звучало довольно-таки сильно. Он, кажется, думал, что мы попали в черно-белый вестерн. Для меня же это место было просто подвалом какого-то старого здания в Форт Поинте. Вряд ли это была берлога самого Беркли, хотя, кто знает. Складское помещение было заставлено ящиками с бутылками и мешками с мукой. И в середине, под десятком помигивающих двадцативаттных ламп, сколоченный из железа и видавших виды досок, стоял здоровенный манеж. Внутри он был обклеен выцветшими декорациями в виде голубого неба, сливающегося с неведомым горизонтом. Зеро наверняка видел в этом горизонте таинственные дали, я - нет.

В манеже располагалось поле предстоящего сражения. Реки из бирюзового полиэтилена, трава из затертого бархата и горы из папье-маше. И петляющая меж холмов дорога из настоящего утоптанного лесного грунта, точно такого же, по какому я катался в округе Рэд.

С противоположных сторон манежа, соединяемые дорогой, были устроены две базы. Мы с Зеро стояли около одной из них. У Зеро в руках был пульт от Бандита, у меня - от Гоблина. А напротив стоял он. Этот Беркли. Молчаливый и темный. Я не мог его рассмотреть, мне запомнилось только, что он был в темной куртке и закрывающей козырьком лицо черно-красной бейсболке. Рядом с ним стоял его секундант. Девчонка лет шестнадцати, с убранными под белую кепку с заломанным козырьком волосами. Симпатичная такая бровастенькая девочка, серьезными и по-детски мягкими чертами лица напоминающая мышонка. Она обороняла их базу двумя тиграми, в то время как сам Беркли управлял своим Гоблином.

Когда начался бой, я не сразу сообразил, но потом освоился. Зеро паниковал и орал у меня под ухом, пока я не дал ему затрещину. После этого я уничтожил сначала одного вражеского тигра, потом второго, вызвав у девчонки недовольный лошадиный всхрап. У Беркли же чуть побелели костяшки загорелых пальцев. Он взглянул на меня, но я упустил этот момент, и когда поднял взгляд, лицо Беркли снова скрылось в глубокой тени козырька. Я пожал плечами и продолжил расчищать путь нашему Бандиту.

Беркли и его секундант за все сражение не произвели ни звука. Иногда они переглядывались, пару раз Беркли наклонился, чтобы расслышать, что говорит ему ультразвуком девочка. Зеро же всю дорогу не унимался. Только надоедал мне и мешал сосредоточиться на управлении. Но, несмотря на это, мы выиграли. Наш бандит ворвался на вражескую базу. Беркли опустил ниже голову и грохнул пульт на стол перед собой. Девчонка просверлила меня своими желтовато-голубыми глазами и вздохнула.

- Блин, ребят, вы так серьезно относитесь к этой хренотени...

- Беркли, вы сударь, проиграли! Покиньте поле боя, краснея от стыда, сворачивайте ваш гребаный бизнес радиоуправляемых моделек по почте и прочую фигню. И проваливайте из моего города! - Зеро был счастлив. От его дельфиньих воплей и долгого напряжения у меня раскалывалась голова. Я бросил ему пульт и ушел из Безлюдных Пустошей.

*

Для меня город без Беркли поначалу не изменился. Разве что, голубое небо, в которое я привык заглядывать с тревогой, стало полностью безопасным.

Лишь спустя несколько дней я понял, что Сан-Фиерро не простит мне изгнание самолетных тигров. Они были редкими животными, занесенными в красную книгу города, они были его особенной частью. И их не было теперь, я прогнал их. Теперь самолетные тигры крались где-то по перекрестку Малхолланда, а Сан-Фиерро хотел и не мог пойти за нами. Сан-Фиерро за это меня разлюбил.

Он меня разлюбил. Забавно. Я не замечал раньше, каким же прекрасным может быть это время года. Я имею в виду, никогда снова. Не увижу Сан-Фиерро. Таким, каким он был для меня весной... Белые чайки, предрассветные грозы...

Сан-Фиерро ударил в то место, где мне было больнее всего. Я слишком привязался к Вузи. Я, наверное, был слишком навязчив. Наверное, сделал ему больно. Наверное, надоел... Я не знаю. Но знаю, когда это началось. Под проливным дождем я вез Вузи на очередную сходку с другими представителями Триад. Он сидел рядом на пассажирском сиденье. Я остановился на светофоре, чего обычно никогда не делал и взял Вузи за руку. Сплел его тонкие пальцы со своими, а он... Он просто отобрал свою руку и отвернулся к окну, делая вид, что смотрит в него. А я подумал тогда, что у него просто какие-то проблемы бизнеса и ему нужно спокойно поразмыслить.

Так все и закончилось. С тех пор стоило мне прийти к нему, как тут же выяснялось, что у него неотложные дела. Я звонил, а он не брал трубку. А когда я находил его где-нибудь, то при нем всегда находился кто-то из помощников, и Вузи говорил со мной убийственно дружески и официально. А когда я все-таки изловил его одного и прижал к себе, он вежливо попросил отпустить.

И все. Я понял, что люблю его слишком сильно, чтобы злиться или выяснять, что не так. Я не могу ему нагрубить. Не могу обидеть. Могу только оставить его в покое, если он хочет. А, нет, не могу. Это совершенно для меня неприемлемо, и я, будучи идиотом, просто выкладываю ему это как данность. Он устало качает головой и говорит, что я ошибаюсь. Что я запутался и мне нужно завести девушку, а наши отношения неправильны, бессмысленны и тяготят его.

Я не говорю ему "ты разбиваешь мне сердце, детка". Не говорю "это после всего, что я для тебя сделал?" И не спрашиваю "Ты просто использовал меня, да?" Я и так понимаю. Это я виноват. Только я хотел этих "отношений". Я, можно сказать, принудил Вузи к ним, потому что он нуждался в моем непревзойденном умении разруливать проблемы. А теперь его дела устаканились. Вернее, это я их устроил. И вот, Вузи не нуждается больше в моих услугах. И не хочет быть моей подстилкой за бесплатно. Как все просто.

Но черта с два я его отпущу. Ему от меня никуда не деться. Ему придется переехать в другой город, сбежать и скрыться, если он хочет от меня избавиться. Потому что я люблю его слишком сильно, чтобы просто отпустить. И я сдуру говорю ему все это. И ухожу.

Через несколько дней Вузи пришел в автомастерскую. У меня на душе было как никогда паршиво. Днем раньше я убил Райдера. Цезарь крутился вокруг и подливал масла в огонь. Я совсем не ожидал увидеть Вузи в тот день. А он пришел. Пришел с очередным заданием для меня, потому что не смог дозвониться (Каталина достала меня звонками, и я отключил мобильный). Вузи поручил мне взорвать химическую фабрику. В принципе, эта фабрика никаким боком Триад не касалась, ее уничтожение навредило бы Смоуку и прочим крысам, а значит, было на руку мне и Цезарю. Но все-таки именно Вузи рассказал мне об этой миссии, и именно Вузи разработал план и заплатил мне заранее.

У меня даже какая-то надежда снова появилась. Что я все еще нужен ему... Я с энтузиазмом взорвал к чертям химическую фабрику, перебил кучу народу, еле ноги оттуда унес. И поехал в Чайна-таун. Там я узнал, что Вузи и его братва только что уехали. Укатили куда-то в Лас-Вентурас. Забрали все вещи. Не оставили адреса. Обещали не писать писем.

*

Если у меня и осталось что-то целое после того, как Вузи уехал, так это Цезарь. Он догадывался, должно быть, что у нас с Вузи были особые отношения, но со своей резковатой мексиканской деликатностью делал вид, что ничего не знает. Цезарь стал раскованнее и грубее со мной, мы с ним даже пару раз подрались. Это было именно то, что нужно. Нам обоим Сан-Фиерро сделал больно, и мы оба хотели выместить эту боль. Ругательств в нашей речи прибавилось, как и разнообразной выпивки в гараже.

Мы просто напивались, отрывая от работы Дуэйна и Джетро. Не работали сами и им не давали. Мы сидели в распахнутом гараже и играли в карты, гоготали и пили, швырялись стульями в случайно забредших клиентов и картами друг в друга. Так было лучше всего для меня. Цезарь вряд ли понимал это, но чувствовал.

Разогнать наше нетрезвое безделье могла лишь врывающаяся время от времени в гараж Кендл, начинавшая кричать и давать мне подзатыльники, игнорируя при этом сразу примолкающего Цезаря.

И Зеро. После капитуляции Беркли Зеро почти сразу потерял интерес к своему магазину. Должно быть, вообразил себя гангстером. Он нашел какого-то парня, который устроился в его магазин продавцом на полставки. Сам же Зеро теперь почти все время ошивался в автомастерской, изредка играя с нами, но чаще копаясь в какой-нибудь механике.

В карты он играть не очень любил, потому что стоило ему начать выигрывать(а он, подлец, почти всегда выигрывал), как все на него тут же накидывались, грозя побить за мухлеж. К самолетикам Зеро тоже потерял всякую страсть, как и к вертолетам, и к тиграм, и ко всему прочему. Порой мне даже хотелось подначить его и спросить, почему он не развивает свой теперь монопольный бизнес, который так хотел. Но я не спрашивал. Я понимал, в чем дело, слишком хорошо.

Но Зеро не сидел на месте. Он начал заниматься техническим оснащением наших с Цезарем миссий. И доказал мне, наконец, что действительно многого стоит. Он перестал меня раздражать. Зеро стал кем-то вроде птицы, обустроившейся на карнизе у моего окна. Прикормленной такой птицей, грустной и спокойной, не счастливой, но и не несчастной.

Я иногда наблюдал за ним и видел, как он, отложив свои электронные штуковины, снимает очки и долго трет пальцами переносицу. А потом подходит к окну гаража. А окна у нас старые, стекла мутные и в трещинах. И лицо Зеро отражается в окне, такое невинное и детское без очков. Он стоит у окна и смотрит на улицу. На пустырь и на разрушенное землетрясением здание невдалеке. И на невесть откуда взявшихся в этом районе белых бабочек. И говорит "никогда снова... не увижу Рим..." И мне интересно, хотя нет, мне совершенно наплевать, что это за Рим, и почему Зеро о нем вспоминает.

Мы чем-то похожи с ним. Сердца у нас разбиты одинаково. И тигры наши от нас ушли.

*

- Зеро, щенок, а ну иди сюда! - Мой голос кипит от злости.

Посреди пустыни. Посреди кладбища самолетов. После ограбления. После ограбления казино Калигулы. Это было, мать его, ограбление века! Этот план разрабатывался долгие месяцы. Это было частью моей жизни, высшей точкой моей карьеры. Я уже не уличный гангстер, я Дэнни Оушен! И это великое преступление чуть не сорвалось из-за Зеро.

Да, сейчас все закончилось и закончилось хорошо, но я хотел не так. Я хотел провернуть это дело без единого выстрела, элегантно и бескровно, в стиле Фрэнка Синатры. Хотел шокировать целый город и утереть нос Сальваторе Леоне... Но вместо этого мне, именно мне, а не кучке моих соучастников, пришлось прорываться сквозь толпы мафиози и копов. И бежать, бежать без оглядки от спущенных с цепи легавых и спецназа, желающих во что бы то ни было меня изорвать. Ведь именно я - сильнейший из нашей стаи, как всегда увожу за собой преследователей, чтобы остальные могли безопасно уйти. Чтобы Вузи смог безопасно уйти. Твою мать, я сотню раз пожалел, что все-таки взял на дело Вузи, сосчитавшего лицом все стены в казино.

Пути отхода были проработаны идеально. Но по милости Зеро, вместо самого невероятного ограбления, которое этот штат запомнит надолго, получилась неразбериха и пальба, ничем не лучшая того раза, когда мы с Райдером грабили "Кудахтающий колокол" в Гантоне.

Когда от стен рикошетили пули и обсыпали нас штукатуркой, мне было не до Беркли. Снова это имя, уже забытое. Снова это "Будь ты проклят, Беркли! Будь ты проклят!" в ушах. Голосом Зеро, как когда-то на на плоской крыше. Имя из прошлой жизни в старом добром Сан-Фиерро. Это имя, как когда-то раньше, надрываясь кричит Зеро, вновь ненавидя. И теперь мне понятно, что это - именно то, чего он хочет - проклинать своего идеального врага и быть с ним одним целым. Я все понимаю. Но не в тот сраный момент, когда мы, после месяцев планирования, грабим казино! В наушнике, по хитроумной радиосвязи Зеро снов

Повар
Спасибо за похвалу, мне очень приятно)
Я не могу сказать с уверенностью. В игре этот момент не раскрывается. Есть только сам факт того, что Беркли вмешался и подпортил ограбление казино, так как узнал об этом от Зеро. А как там они общались, это уже самим додумывать надо. Как мне кажется, так вполне возможно, что Беркли уехал из Сан-Фиерро в Лас-Вентурас. Это было бы логично. Но может, и подальше, в Вайс-Сити, там еще куда. Они могли говорить по телефону..

Это самая лучшая глава для меня. Атмосфера гетто... Сразу вспоминается первое прохождение. Жаль что Народное Творчество никто не посещает ;(

Повар
Вас послушаешь, так одна глава лучше другой! Да уж, детство..
Что ж тут поделаешь:? Ничего, один читатель у меня тут уже есть)

Холод углепластик

Правда проснулся в уютной японской купальне. Он понятия не имел, как там оказался, а потому позвонил СиДжею и рассказал, что оставил двух одиноких странников в дебрях пустыни. На сафари среди кактусов, несколько ночей назад. Мы видели духовный свет и общались с королем ящериц. Арко-дель-Оесте, какой там был закат...

Дон Пейот. Он обрел очертания в темноте, как только исчезло солнце. Для Правды он был королем ящериц - Мескалином. Мескалин - психоделик, энтеоген, алкалоид из группы фенилэтиламинов. В небольших количествах содержится в кактусах рода Лофофора. И то, что он, витающий в воздухе, может открыть одиноким странникам на пересечении сухого песка и бездонного темного неба - галлюцинации с открытыми глазами. Галлюцинации с закрытыми глазами. Изменение мыслительного процесса. Эйфория. Мистические переживания. Иррациональность мыслительного процесса. Ускоренность мыслительного процесса. Заторможенность действий...

Для Маккера Дон Пейот был мескалем. Традиционный для Мексики алкогольный напиток из сброженного сока голубой агавы. Узорчатая уквадраченная бутылка и желтая жидкость внутри. И по традиции, обесцвеченная, при жизни красная, гусеница на дне.

Для Пола Дон Пейот оказался той самой Лофофорой. Североамериканским пузатым кактусом, похожим на раздувшуюся бесцветно-темно-зеленую гусеницу. Пейот - туземное название растения и приготовляемого из него напитка. Известен, прежде всего, благодаря веществу мескалин, содержащемуся в мякоти стеблей дикорастущих лофофор. Индейцы Мексики и юго-востока Америки почитали пейот как божество и употребляли его при различных обрядах.

Несколькими неделями ранее в жизни Пола не было и намека на величественных калифорнийских кондоров в желтом растянутом небе. Как не было планов на закаты на Арко-дель-Оесте, на лофофоры, раздувшиеся, словно пальцы после укуса коричневого паука-отшельника. И на песчаный сухой ветер, дерущий легкие, до мурашек холодный через час после падения ночи и убивающе горячий после полудня. Пол и подумать не мог, что скоро будет валяться в красноватой пыли, в окружении чахлых серых растений и острых камней, с сознанием, медленно кружащим по змеиным фермам вслед за ящероголовыми мескалинами.

Несколькими неделями ранее Пол был в Англии. Где-то между графствами Большой Манчестер и Кент. Среди болот, туманов и застывших в веках городков, соединенных идеально ровными автострадами с левосторонним движением и желтой разметкой. Пол, взявший себе фамилию своего родного графства после расставания с ним, был холоден как лед. Как холод, углепластик. Светлые, с оттенком оранжевых солнечных лучей, волосы, то ли вьющиеся, то ли изначально запланированные как очертания древних камней в траве английских лугов. И прозрачно-голубые глаза. И акцент, когда-то притупившийся. Когда-то, после того, как Пол из Кента просто так, взял и уехал в Америку, будучи восемнадцатилетним. Как ему это тогда удалось, он и сам не понимал. Ему всегда нравилась музыка, но никогда не хотелось стать музыкантом. Ему всегда нравился север Англии, но от Америки слишком привлекательно пахло свободой. И поэтому Англия и Кент остались застывшими где-то в детстве и прошлом. Остались туманными пустошами, вложившими в тонкие губы до боли английский акцент, такой резкий, что для мягких хрящиков американских ушей он казался молотком, забивающим гвозди.

Пол приехал в Вайс Сити в восьмидесятых. Грехи, наркотики, диско и бирюзовые гавайские рубашки. Пол остался там, ошиваться по барам и дискотекам, безуспешно пытаясь подкатить к какой-нибудь высокомерной городской зазнобе, и торговать слухами и наркотиками, - у него это всегда получалось неплохо. Пол всегда умел делать все правильно, не имея ни малейшего понятия, как. Природный талант добывать опыт из ниоткуда. И, никуда не торопясь, оказываться в нужном месте в нужное время.

Пол был из тех безобидных парней, кому Томми Версетти заламывал руки и возил лицом по барной стойке, в то время как в клубе "Малибу" играла "Billie Jean". Томми Версетти налетал, словно спокойный, знающий себе цену ураган, и смотрел всегда сверху вниз. Подходил слишком близко и говорил заткнуться, как только считал, что разговор окончен. Да, Томми это это умел, нависая сверху и нагоняя страху одним своим видом до жути серьезного парня с убийственно американским голосом и мягким произношением, которое даже с самыми страшными угрозами прокатывалось по ломким английским ушам словно пенная морская волна. Это были грубые слова итало-американского гангстера, обращенные к клоуну-ничтожеству, дополненные невесомым пинком и "Я за тобой слежу, парень" на прощанье. И так продолжалось довольно долго. Пол собирал спиной железные прутья перил или ступеньки и совсем не боялся Томми, а когда его отпускали, возмущенно поправлял порванный ворот вишневой рубашки и взмахивал руками, отправляя в спину уходящего Версетти проклятья и оскорбления, которые тот не слышал. А даже если и слышал, никогда не разменивался.

По словам Пола Томми был психом. Сумасшедшим итальянским мафиози. Больным придурком. Агрессивным наркоманом. Убийцей, которому место в тюрьме. И еще много кем. Томми не слушал. Узнав все, что ему было нужно, он уходил своей походкой смертельного тигра - однажды и навсегда короля Вайс Сити. Это ведь про Томми говорили - Харвудский мясник, тот, кто чудом и стараниями своей мафиозной семьи избежал смертной казни в тюрьме за массовое убийство. А потом освободился и упал в самый низ, и после поднялся до небес. А потом перебил всех своих работодателей и бывших друзей. А тех, кого не убил, просто оставил, скрывшись однажды и навсегда в неизвестном направлении. Томми ушел в закат, такой ярко-оранжевый закат восьмидесятых, как на открытках с видами Вайс Сити. Этот город всегда был хорош только вечером.

К закату у Томми был долгий путь, на котором информатором для Версетти то и дело становился местный клоун из клуба "Малибу". Но времена менялись. Кент Пол сошелся и быстро сросся с группой "Рука любви", занесенной в Америку из Шотландии тем же самым зеленым северным ветром, что пригнал и Пола, и стал их агентом и менеджером. Пол, немного волнуясь и все время боясь совершить ошибку, стал тем самым, кто так необходим личностям, называющимся творческими. Пол стал тем, кто понимает и исполняет желания маленьких и эксцентричных рок-звезд. И не оценивает их музыку, а просто записывает ее в арендованной в кредит студии, не обсуждая, насколько новая песня крута. Очередная безликая песня кому-то да будет нужна. Кто-то за нее заплатит. И поэтому Пол, сам еще совсем молодой, быстро стал умным. Научился находить проституток и наркотики для своих музыкантов. Научился договариваться с сотнями людей и мест и совмещать десятки действий и планов. Научился крутиться и быть незаменимым, знать все, быть господом богом и козлом отпущения для своих волосатых капризных металлюг. А музыка? Музыка давно себя изжила. Пол уже не думал о ней.

Пол был слишком молодой и слишком милый. Слишком много о себе возомнил. Слишком явное английское произношение в центре мягкоухой Америки. И вместе с этим, как-то неожиданно для Пола, Томми Версетти из жутковатого зверя превратился в ручного пса. Вместе с теми временами, когда Пол стал вдруг деловым человеком и менеджером и начал звать Томми хорошим другом и, на английский манер, Солнечным Светом или солнышком, как, впрочем, Пол называл каждого, кого не боялся.

А Томми Пол не боялся. Даже когда тот угрожал его убить. А наверное, стоило. Но те времена прошли. Ненадолго, но Томми стал для "Руки любви" охранником, доставщиком, шофером, просто другом, приходящим в студию и разгребающим накопившееся проблемы. Парень, способный разрулить грубой силой любую ситуацию. Или все будет так, как сказал Версетти, или вы все сдохнете. Такой незаменимый и такой сложный. Томми, грозный убийца, начал спасать ненужную ему музыкальную группу от всевозможных опасностей, хоть у серьезного гангстера вроде него и несоображающих металлистов-наркоманов не было ничего общего.

И Пол это понимал. Как понимал и то, что тот резерв информационных услуг, что он оказал для Томми, заканчивается. И скоро Томми перестанет чувствовать себя обязанным и просто уйдет. Или разозлится на что-то и прикончит четверых участников "Руки любви" и их непутевого, но очень старающегося, менеджера - для Томми это как позавтракать. Впрочем, даже если Томми не убьет их, а просто оставит, то они все равно погибнут. Без Томми четырем избалованным наркотиками детям и одному неопытному дуралею не выжить в Вайс-Сити. А значит, если Томми уйдет, это будет все равно что конец. Всем надеждам и начинаниям.

И потому Пол все чаще стал называть Томми на английский манер Солнышком и все старательнее пытался сделать вид, что они друзья. И только тогда Пол начал бояться. Вместе с пришедшими деньгами и ответственностью к нему пришло нервное желание иметь что-то постоянное и не такое зыбкое, как двухметровый кареглазый Солнечный Свет, спасающий то и дело разномастную шкуру не вылезающей из наркотического тумана музыкальной группы.

Томми нужно было привязать. Хоть как-нибудь, хоть к чему-нибудь. Для Пола это было невозможно. Томми, сильный, как слон, итальянский зубр и машина для убийств. Он был как пулемет, который на всякий случай таскал в багажнике своей тачки, быстрый и смертоносный, а глупые враги даже не успевали понять, что произошло, как расставались со своими жалкими пушками и разлетающимися по земле деньгами из их карманов. Томми был словно стихия. Он не любил пустых разговоров, а действовал. Он был чертовски умным, но порой слишком доверчивым - единственный его барьер на пути к тому, чтобы стать неуязвимым. Томми способен был унести десяток пуль в своем брюхе, только чтобы заглянуть в больницу, отоспаться и на следующее утро быть сильнее прежнего. Томми был чем-то невероятным... И все это Пол видел. Видел своими прозрачными голубыми глазами в те нечастые дни, когда Томми показывался в клубе "Малибу", к тому времени уже ему принадлежащем.

Пол не мог не заметить, смотря снизу вверх, среди красноватых огней дискотеки или в уютном полумраке студии, или где-то еще, но всегда в приглушенном свете, да даже если бы свет был ярким, неважно... Томми был очень красивым. Не итальянцем и не американцем, а итало-американцем, и никак иначе. Высокий, просто огромный и сильный, со своей грубо отесанной мужественной красотой. Томми напоминал Полу льва с остриженной гривой. Все равно что МГ-42, украшенный бирюзовой оберточной бумагой, так и Томми, шикарный, нетерпеливый и смертоносный, тяжелый и темный, но в светлых джинсах с протертостями и рубашке, которая приподнималась, когда Томми наклонялся, и открывала полоску бархатной львиного цвета кожи над черным ремнем. Пол не мог этого не заметить.

Это не заняло много времени. Пол влюбился в Томми без памяти, как только тот проявил к нему хоть какое-то дружелюбие. Пол ужасно боялся Томми к тому времени. Боялся сказать что-нибудь не то или посмотреть на него без должного уважения. А Томми всегда смотрел сверху вниз, чуть задрав голову и создавая своим словно высеченным из камня лицом и гордой линией носа какой-то неземной профиль. Добавляя к этому презрительный взгляд итало-американских светло-карих глаз под по-хозяйски нахмуренными элегантными коричневыми бровями.

Томми был шикарен, шикарен, шикарен, Пол порой думал об этом целые дни, попутно записывая новые бестолковые песни своей группы или зависая в безлюдном клубе по утрам, надеясь напороться там на пересекающего большими шагами танцпол Версетти, идущего на второй этаж, в кабинет директора. Пол бывал там, на втором этаже, пару раз, еще до того, как Томми приобрел "Малибу". Теперь там обычно сидел купающийся в коксе Кен Розенберг. И Томми заглядывал туда иногда, вместе с какими-то своими сообщниками или друзьями. Они готовили крупное дело, Пол догадывался.

Пол порой думал, что хочет Томми больше всего на свете. Хочет привязать его к себе и чтобы он, Томми, любил его. Как глупо. Об этом лучше было даже не заикаться, зная, какой Томми жестокий и предсказуемый.

Но однажды все деньги в дырявом бюджете "Руки любви" таки закончились, разошлись на шлюх и наркоту, на автомобили и разбитые о сцену электрогитары, на запись альбома и снова на шлюх. Нужно было одалживать деньги, а в Вайс Сити их можно было одолжить только у кого-нибудь из криминальных авторитетов, а к тому времени всем городом заправлял Томми, засевший в бывшем особняке Диаза со своим нигером и адвокатом и изредка выезжающий, чтобы сорвать чью-нибудь крупную сделку или побить витрины.

Просить деньги у Томми, тем самым отвлекая его от дел и тратя его бесценное время, было опасно для здоровья, поэтому Пол решил обратиться к Розенбергу, как только узнал, что тот снова ошивается в клубе. Не на танцплощадке и не у бара, разумеется, а на втором этаже, в ВИП-зале, куда всем кроме Томми и его близких друзей и соратников вход был заказан. Пол самонадеянно считал себя если не другом, то хотя бы знакомым Версетти, и поэтому, закинувшись для храбрости экстази, пошел к Кену.

Это было ошибкой. Три круглых таблетки: голубая, как любимая рубашка Томми, с оттиском маленькой символической пальмы. Белая, с птичкой, то ли голубем, то ли чайкой, похожая на сероватые жемчужные бусины из ожерелья Томми, которое он всегда носил. И коричневая, как глаза Томми, с плывущими друг за другом буковками, складывающиеся в "my love". Уже поднимаясь по лестнице, Пол начал замечать, что ступенек больше чем нужно, и это прекрасно. И сколько бы этих ступенек не было, нет ничего более воодушевляющего, чем пройти их все. В следующие секунды слегка закружилась голова, и начало подташнивать, Полу стало очень жарко, так жарко, что невыносимо захотелось кого-нибудь обнять, только бы поделиться этим греющим и съедающим изнутри огнем. И еще больше захотелось говорить, говорить не переставая, с кем попало и рассказывать, брызгая слюной, выплескивать на всех без исключения чудесных людей, какая же замечательная группа, эта "Рука любви", и их музыка самая лучшая, так же как и вся остальная музыка в мире. Плохой музыки просто не осталось, она вся прекрасна и о каждой песне хочется, захлебываясь, говорить часами... И Вайс Сити, Вайс Сити - удивительный город, который можно только любить и обожать его закаты, его грехи, его диско и его прекрасных убийц... На последнюю ступеньку бесконечной лестницы Пол уже взлетел и без стука ворвался в кабинет директора. Пол был уверен, что в каком бы виде он не был, Розенберг, сам наркоман, его поймет, и так дела пойдут только лучше.

Но в как всегда полутемном, заполненном музыкой из зала кабинете был только Томми Версетти. С серьезным видом копался в сейфе, перекладывая в него пачки долларов со стола.

- Чего тебе? - это было сказано хмуро, но с такой американской мягкостью произношения и суровой красотой, что Полу захотелось прыгать от радости, от чего он с трудом удержался. Осталось только ухватиться руками за дверной косяк, чтобы земля не убежала из-под ног.

- Томми! Томми, как хорошо, что ты здесь! Ты слышишь эту музыку? Это же Дэво! Я и не замечал раньше, какая у них потрясающая музыка! "Девочка, которую ты хочешь", Томми, это лучшая песня во всем целом мире! Нам с парнями нужны деньги! Томми, ты ведь одолжишь мне несколько тысяч, пожалуйста, Томми! Я так люблю тебя...

- Закрой рот и иди проспись, придурок, я не собираюсь это слушать, - Версетти захлопнул сейф, даже не потрудившись закрыть. "Это потому что он всем здесь доверяет", - подумал Пол с умилением. Томми, чуть расплываясь в его глазах, пересекал комнату, направляясь к выходу. Музыка ускорялась, движения убыстрялись, и это уже не казалось неприличным или опасным, это было абсолютно естественным и правильным - поймать в дверях Томми за руку и, воспользовавшись фактором неожиданности, прижать его углу и преданно заглянуть в глаза, стараясь удержать его чуть изменившееся лицо, которое все время скачет и ныряет в темноту.

Томми говорил что-то и очень рассерженно, Пол уже не мог услышать. Музыка в ушах была такой красивой, что обретала очертания и кружилась рядом по комнате, покачиваясь в такт размытым фиолетовым и зеленым пятном. Она обступила их размытым кольцом, и Пол ясно понял, что Томми уже некуда идти за этот круг, там ничего нет, только прекрасная черная бесконечность. И поэтому Томми останется здесь, рядом с Полом навсегда, чтобы защищать его и любить, так же как Пол любит весь мир в этот момент.

Теряя от головокружения равновесие, Пол мог лишь крепче хвататься за стоящего рядом Томми. Взмахнув рукой он нечаянно ударил его по лицу, Пол не увидел это, почувствовал. И, уронив руку, почувствовал, как под пальцами перекатываются холодные жемчужные бусины, лежащие на мягкой коже между разметанными краями ворота гавайской рубашки. Все это было слишком прекрасно. Это все действие экстази, и Пол уголком сознания даже понимал это, но не мог удержать слез восхищения, чувствуя, как рвется в его кулаке тонкий шелковый шнур, опоясывающий шею Томми уже тысячи лет...

Пол пришел в себя только когда Томми выволакивал его с заднего сиденья своей машины. Океанское побережье и еле тлеющий закат все еще танцующе расплывались в расширенных зрачках, но Пол уже осознавал, что происходит. Как осознавал и то, что Томми до боли сжимает его локоть и ведет куда-то от заката, в темный зал с тихой музыкой и неразличимым женским смехом.

Вместе с прохладным вечерним ветерком с океана к Полу в легкие стал пробираться холодный страх, и с каждой секундой все бесцеремонней, туда же лезло одиночество. Пол взглянул на Томми, но ему было не видно его лица, и это значило в тот момент только одно: что весь мир, враждебный и огромный, от него отвернулся. От наваливающейся безысходности хотелось обнять руками голову и забиться в угол. Томми убьет его, или что? Но зачем тогда ведет в отель "Вид на океан"? Пол узнал этот отель, он бывал здесь несколько раз. Было холодно, и невыносимо хотелось пить. Мучительная жажда драла горло напополам с отчаянием.

Пол засунул свободную руку в карман джинсов и нащупал там маленький, рассыпающийся в пальцах кругляшок. Кент достал его и поднес к глазам. В мелькающем свете, а почему он мелькал, Полу было как-то неинтересно, увидел что это колесо песочно-желтое, с вдавленным, немного стершимся принтом изогнутой ящерки.

Совсем скоро Пол был снова счастлив. Хоть ему было больно дышать, оттого что во рту все пересохло словно в пустыне, все равно счастлив, пытаясь обнять Томми и замереть так хоть на несколько секунд. Но этого не получалось, во-первых, потому что Томми не собирался обниматься, а во-вторых, потому что сам Пол физически не мог не двигаться. Он просто улыбался и давился счастливым смехом, прикасаясь к Томми и всеми силами пытаясь продлить эти прикосновения.

Но Томми двигался быстрее времени. Пол, как ни старался, не мог скоординироваться, и поэтому то рывками, то глупо замедляясь, двигался по задаваемой траектории. Он ничего не чувствовал, ни боли, ни удовольствия. Только жажду, которая делала воздушное счастье каким-то посторонним и чужим, будто навязанным. Но все равно, счастьем, пусть и не связанным с Томми Версетти и с его сильными руками, и бархатной кожей, и всем его телом, мягким и мощным. Томми говорил что-то, но Пол не мог разобрать его слов. Они сливались в один неровный гул, наполняющий Пола беспричинной радостью и желанием дышать глубже, все сильнее обдирая пересушенное горло.

Пол, не владея своими словами, только бормотал что-то о том, как любит Томми, и как хочет чтобы так было всегда, всегда. И неожиданный поцелуй, перенесший в рот Полу какой-то малейший процент влажности, показался самым настоящим муссоном над саванной в летний период. Пол понял на мгновение, как было бы незабываемо почувствовать сейчас настоящие ощущения, те самые, от которых дыхание Томми становится тяжелее. И это было бы, наверное, удивительно... Но, как известно, под экстази не потрахаешься. Колеса отняли у Пола реальность, которая могла бы быть лучше амфетаминового счастья.

*

Пол проснулся на следующее утро и некоторое время бестолково ползал по номеру, пока, наконец, не добрался до ванной, где долго и мучительно пил воду, пока его не стошнило. Кроме того, Пол осознал, что у него ощутимо болит то, что и должно болеть после первого раза, тем более что вряд ли Томми заботился об осторожности. Воспоминания о прошлом вечере были туманными, а на душе как никогда острыми когтями скребли кошки. Пол несколько минут смотрел на свое бледное и усталое отражение в зеркале, на ввалившиеся глаза и темные круги, на обтянутые светлой кожей плечи...

В номере с видом на океан не было ни Томми, ни даже следов его присутствия. Пол бы даже подумал, что ничего не было, и все ему только приглючилось, если бы не несколько синяков и не опустошающая боль повсюду: и внутри, и снаружи. Пол на такси добрался до "Малибу", где нашел в директорском кабинете Розенберга, одухотворенно нюхающего кокс с томика Канта.

- О, привет! Привет, Пол, как жизнь? - Кен как всегда суетился и мельтешил. Бросив неразвернувшуюся стодолларовую купюру, он принялся скакать по комнате. - Эй, Пол, мне тут звонил Томми. Ну, ты же знаешь Томми, верно, этот громила, который всем тут заправляет, ну, конечно, знаешь! Он просил дать тебе десять тысяч и передать, чтобы ты помалкивал и не попадался ему на глаза. Не знаю, что ты задумал, приятель, но лучше не зли Томми, знаешь, он такой нервный, орет все время, я же этого не говорил, да? Ну конечно, Томми - мой лучший друг, он отличный парень...

Пол забрал деньги и ушел. Мысли о том, что он легко отделался, перекрывали обиду и немножко разбитое сердце. Конечно, Пол был сам виноват. От Томми нечего было ждать чего-то другого.

Участники "Руки любви" очень воодушевились от нового денежного вливания и решили продолжить свой концертный тур, который прервался на неопределенный срок в Вайс Сити ввиду загнувшегося от передозировки предыдущего менеджера. Тур продолжился по Америке. Пол и не ожидал, что они хоть что-то заработают, но одна из песен приобрела популярность, и потому концерты, хоть и не имели ажиотажа, но проходили живенько. На волне тщеславия Вилли, Перси, Джез и Дик окончательно разленились и стали почивать на зыбких лаврах.

Они вернулись в Вайс Сити, где начали долго и без особого желания записывать новый альбом, то и дело пропадая, как и положено рок-звездам, в центрах реабилитации от наркозависимости, а после кутя месяцами на вечеринках. Они отказывалась хоть как-то работать, изводя Пола невыполнимыми требованиями. В конце концов, они все разругались и объявили то ли о перерыве в творчестве, то ли о распаде, всем, в общем-то, было все равно.

Пол вернул Розенбергу деньги и снова стал проводить свои дни в "Малибу", отчасти заменяя все более увлекающегося наркотиками Кена, а потом и вовсе заняв официальную должность управляющего клуба. Томми к тому времени разобрался со всеми своими друзьями и врагами, став окончательно главным в Вайс Сити. Пол иногда видел его, но эти встречи были быстрыми и мимолетными, в течении которых Томми лишь давал указания и снова исчезал где-то в недрах "Особняка Версетти", где, как поговаривали парни из "мафиозной группировки Версетти", Томми занимается тем, что валяется на огромной кровати в окружении толпы элитных шлюх, особое место среди которых занимает Мерседес Кортес, или безуспешно учится плавать в своем огромном крытом бассейне. Пол был уверен, что это вранье, и что Томми скорее всего, не изменяет своим привычкам и занимается делами, но все равно... Все равно, Полу было немножко больно. Потому что весь Вайс Сити принадлежал Томми, и с каждым днем становилось понятнее, что Вайс Сити и есть Томми. И наоборот. И без Томми от города ничего не останется.

Так и вышло. Поползли слухи, что Томми уехал. И непонятно было, просто по делам или навсегда. Вслед поползли разговоры, что Томми убили где-то там, далеко от Вайс Сити, а то и от Америки, и доказательством этому служило то, что Эйвери Кэррингтон стал главным в городе и владеет теперь бывшим особняком Диаза. Пол не верил этому. Он был уверен, что Томми невозможно убить. Это все равно как если бы солнце встало на западе. Томми просто ушел, как герой вестернов, совершив все отпущенные на его долю подвиги и злодейства.

Томми не было, и Пол стал забывать его. Пол проворонил свою группу и стал терять свой угловатый акцент, все сильнее американизируясь и все больше скучая. Как то раз Полу взгрустнулось, и он облазил весь свой кабинет в "Малибу" и нашел-таки. Нашел у стены, под пропитавшимся кокаиновой пылью ковровым покрытием то, что искал - круглую, немного посеревшую от воды и времени бусину под жемчуг. Малышку, которая провертелась не одну тысячу километров, крутясь у шеи Томми Версетти.

Держа в пальцах бусину, Пол понял, как никогда отчетливо, что Томми нет больше. И не будет никогда, ни здесь, ни где бы то ни было. И любить его, или не любить даже, а на грани страха и восхищения обожать, как это делал Пол, было до боли бесперспективно. И просто не нужно. Томми это было не нужно. Он был слишком силен и слишком предсказуем.

*

Через некоторое время новые хозяева турнули Пола, а потом и Розенберга из "Малибу". Впрочем, Кену уже давно нужно было лечиться, а Полу и самому хотелось покинуть Вайс Сити. Хотелось, но он не мог уйти сам, что-то держало. После Вайс Сити Пол еще несколько лет помотался по Америке, работая агентом у каких-нибудь малоизвестных музыкантов или порно-актеров. Ни с кем не получалось установить такой родственной связи, как с ребятами из "Руки любви". Пол не чувствовал своих новых подопечных своими детьми, а именно это ему и нужно было - о ком-то заботиться, подтирать сопли и быть в неразрывном контакте. Но все были какими-то до обиды самостоятельными.

В конце концов Пол вернулся на родину, в Англию. Как старый паук, забился в уютную пустошь между графствами Большой Манчестер и Кент. Среди болот, туманов и застывших в веках городков, соединенных идеально ровными автострадами с левосторонним движением и желтой разметкой. И снова стал холоден, как лед. Акцент, притупившийся было, вернулся с еще более угловатыми интонациями. А сердце исправилось, наконец, снова стало стучать как часы, уверенно вычеркнув из своих списков порочный закатный город.

В Англии все было холодно и четко. Можно даже сказать, чопорно, но Пол не любил этого слова. Он подстригся покороче, и волосы у него потемнели. Он сменил вишневую рубашку на белую майку и джинсовый жилет. Подкачался немного и стал основательней и внушительней. Окончательно перестал употреблять наркотики и вообще теперь вполне мог стать похожим на приличного и весьма делового человека, если бы не любимые красные кеды и не эта потрепанная жилетка, ставшая, собственно, жилеткой, после того как куртка рассталась с рукавами, и этого не скрывающая.

Он не был больше придурком из восьмидесятых, ищущим веселья забесплатно, неловко топчущимся в своих огромных белых кроссовках возле девушек у барной стойки. Он был теперь скорее из девяностых, байкером без мотоцикла. Серьезным менеджером, агентом, здорово разбирающимся в своем деле и увлекающимся им, наверное, даже одним из лучших во всей северной Англии. Пол перешагнул порог в четверть века и вполне мог назвать себя состоявшимся англичанином, хлебающим чаи в пять часов и ведущим здоровый образ жизни. Более того, Пол научился, наконец, разбираться в музыке. Начал даже писать статьи для одного тематического журнала.

В музыке он разбирался и вполне мог разделить ее на хорошую и плохую, но вместе с тем абсолютно не имел музыки любимой. Он мог оценивать ее и рассуждать о ней, но не любить. Не было той самой, что захватила бы с головой, как это бывало в детстве. Пол привык, что большинство музыкальных коллективов, с которыми он работает, откровенно бездарны. Но талантливых было неоткуда вот так взять и достать, и поэтому Пол в очередной раз давал шанс какой-нибудь неизвестной девчоночей поп-группе из Нортгемтона, которая распадалась через месяц, или или одной из некоторых разномастных рок-групп Виндзора, которая, как позже выяснялось, не желала выезжать за пределы Беркшира.

Так по началу было и с ансамблем "Гримасничающие шимпанзе". Пол к тому времени насмотрелся на странные названия, а потому нисколько не удивился. Это была группа из Солфорда, которая сама назвала себя группой, не имея за душой ни одной мало мальски приличной песни. Солист, барабанщик, клавишник и гитарист, не умеющий играть на гитаре, кричащие и стонущие свои бестолковые тексты в микрофоны. Любой нормальный человек, послушав их музыку или хоть раз взглянувший на их выступление в каком-нибудь блохастом клубе, сказал бы, что они полное дно. Так оно и было, но группа удачно нашла свою нишу. Она завелась в Манчестере как раз в тот момент, когда звезды на небе сошлись таким образом, что именно такая "экстремально мешковатая", как ее характеризовали немногочисленные критики, музыка пришлась ко двору тамошней молодежи на заре девяностых.

Солистом был Маккер, парень которого все называли по фамилии, потому что он и сам за океанами наркотиков не помнил своего имени. Пол много с кем работал, но такое видел впервые. Сначала Маккер производил впечатление заполошного или попросту с задержкой в развитии. Он немного заикался и каждое слово произносил с трудом, будто выдавливая его из себя. Он совершенно не понимал, что правильно, а что нет, что неприлично, а что неприемлемо, а за что могут и арестовать. Маккер был таким странным, что вполне мог сойти за гения. У него были соломенного цвета волосы, широко расставленные глубоко-синие глаза, всегда скрывающиеся за козырьком панамы, которую он никогда не снимал, и чуть вздернутый, высокий, усыпанный веснушками нос, который и впрямь делал его чем-то похожим на обезьяну. Его никак нельзя было назвать симпатяжкой. Маккер нес ужасные глупости и полнейшую ересь, за которыми при большом желании всегда можно было найти глубокий смысл. И было в нем что-то... Пол не мог найти слов, чтобы объяснить это хотя бы себе, но в было в Маккере что-то привлекательное, даже притягивающее, что-то, что обещает в будущем приключения. Что-то инопланетное, что неразрывно связывало его с какой-то тайной.

И именно поэтому, доверившись своему то и дело просыпающемуся и почти всегда ошибающемуся чутью, Пол с энтузиазмом принялся добывать себе эту группу. У "Гримасничающих шимпанзе" уже был менеджер, и весьма толковый, но и он, и Пол - оба понимали, что одному группа уже вымотала нервы и не нужна больше, а другому дюже необходима. Оставалось только договориться о цене, которая в конце долгих переговоров составила пятьдесят тысяч. Пол не сразу, но нашел эти деньги - они у него были, с ними просто нужно было не пожалеть расстаться. Что Пол и сделал, чувствуя себя самым удачливым и счастливым человеком на свете.

Еще задолго до тех пятидесяти тысяч и до передачи контракта, уже тогда Маккер был в полном распоряжении Пола. Прибился, словно глупый щенок, чтобы никуда больше не уходить. Ему просто негде больше было обретаться, кроме как рядом со своим хозяином. Они и познакомились в студии, где Маккер бестолково слонялся, не зная куда себя деть, а Пол решал свои дела.

Маккер был больным, можно сказать, припадочным. И кто знает, откуда росли ноги у его болезни, имя которой было "сексуальная гиперактивность". Заключалась эта болезнь в том, что Маккер не мог перестать мастурбировать. Как минимум, каждый час, а любое эмоциональное событие, любое действие, любой человек могли сократить это время и до минуты.

Поначалу это казалось Полу отвратительным. Это возмущало его английскую сущность, но скоро стало понятно, что Маккер ничего не может с этим поделать, впрочем, и не пытается. Он в какой-то степени не виноват. И именно эта его особенность делает Маккера настолько экстравагантным, что он может сойти за фронтмена. Пол через пару недель уже привык и не чувствовал себя так неловко, как в первое время. Ради подкупающей непосредственности и невесть откуда взявшейся преданности, и даже, наверное, дружбы, он готов был терпеть более чем искреннюю радость Маккера вовремя каждой их встречи. Пол решил, что с Маккером нужно все время говорить, как психологу, уговаривать его, объяснять, пусть и в грубой форме, элементарные вещи.

И в то же время Пол заметил между делом, что Маккер - именно тот, кого ему так хотелось: неблагодарный дурак, не способный о себе позаботиться, полностью от него зависимый, ужасно странный и выбивающийся из всех рамок, постоянно напоминающий о своей болезненной любви и лезущий обниматься. Да, Пол готов был, в виде терапии, дать ему немного объятий. Но совсем немного. Пол снова разворошил свои старые связи, чтобы доставать для Маккера лекарства, больше похожие на наркотики. Пол стал давать ему деньги на еду и одежду, стал следить, чтобы тот не нарвался на неприятности. Все это Пол делал, как капитальный вклад в долговременное производство, - ради получения когда-нибудь потом выгоды. Потом, когда группа станет известнее, запишет альбом и будет давать концерты. Чтобы эти планы осуществились, необходимо было приложить немыслимые усилия, но именно в этом Пол и видел свою работу. Для него это было как работать на золотом прииске - отдавать всего себя, гробиться, и, возможно, однажды найти свою награду.

Но эту награду Пол спе

Вас поcлушаешь, так одна глава лучше другой!
Так и есть.
Мне понравилась вторая половина главы. Очень сильно чувствуется атмосфера Вайс - Сити, и пустыни. Но, первая половина - неплохая, но похуже чем вторая. И не ''Рука Любви'' а ''Кулак Любви''
P.S. Из меня критик, как из Маккера рэппер.

Повар
Чем же вам не угодила первая половина главы? :/
Конечно, в русском переводе группа называется "Кулак любви", я знаю. Но слово "fist" можно перевести и как "рука". Так мне кажется благозвучнее.

Чем же вам не угодила первая половина главы? :/
Ну, глава не от первого лица, что ее делает похожей на остальные рассказы. После прочтения первой половины, привыкаешь. Весь смак в вашем романе, в том, как Карл относится к другим персонажам, что о них думает...
Конечно, в русском переводе группа называется "Кулак любви", я знаю. Но слово "fist" можно перевести и как "рука". Так мне кажется благозвучнее.
А мне кажется, что ''Кулак'', звучит более красиво. Кому как.
С нетерпением жду следующую главу.

Повар
Вам не понравилось то, что глава не от первого лица? Блин. А меня именно это и начало смущать, что "я" становится все меньше и меньше похожим на настоящего СиДжея, и все более приближается к авторскому. Да и вообще, постоянное яканье как-то приелось.
Кроме того, у меня бы не получилось рассказать об этой сюжетной линии от лица Карла. А главный герой именно СиДжей, и употребление в качестве первого лица кого-то другого вызовет только сумятицу.
Жаль вас расстраивать, но следующая глава тоже будет описываться "со стороны". Но потом повествование от лица Карла вернется.
Роман, лол. Спасибо.
Хех, "Кулак любви" - группа ведь так и названа в игре, чтобы вызывать двусмысленные пошлые ассоциации. Это рассчитано на то, чтобы быть смешным и пародийным, а не красивым. Но, конечно, кому как.
Ой, как приятно! Глава будет в ближайшее время.

Повар
Фу, блин, ступил. У меня в последнее мозг глючит. :)
Почему ступил? Меня наоборот очень порадовало, что мои тексты назвали романом. Как будто я писатель какой, хах.
А вот и не угадали) Конечно, можно было бы написать что-нибудь и про Рози, но нет.

See you around, officer

Позиции огромного безжалостного солнца пошатнулись, и оно начало клониться к краю рыжей пропасти. Бесконечная еле живая пустыня, разрезаемая массивами гор и атласными лентами шоссе, дрожала в дали горячего воздуха. Нагревшаяся за день так, что, казалось, уже никогда не остынет, крыша полицейской машины давила на уши. Автомобиль несся под шестьдесят миль в час. В салоне было душно и тяжело. Потрескивала рация и что-то стучало из-под капота. Эдди не открывал окно, чтобы в машину не набилось пыли. Он безразлично смотрел на мелькающие мимо возвышенности и пустоши, на города-призраки и длинные мосты над самой водой, на свидетельства человеческой жизни, прошившие природу до основания. Пуласки слишком устал за день. За свой первый день в полиции Лас-Вентураса.

Не так он представлял свою работу. Впрочем, он вообще никак ее не представлял. Едва не вылетевший из полицейской академии за плохую дисциплину, едва окончивший эту академию, кое-как сдав экзамены, Эдди никак не тянул на героя-полицейского. Поэтому его, должно быть, и отправили в этот забытый богом остров-штат, чтобы он гонял тут гангстеров местного разлива. Даже делать вид, будто борешься с преступностью, здесь было не нужно. Сан-Андреас не сулил ничего хорошего. С первого взгляда Эдди понял, что все копы тут или продажные, или наивные, и ему тоже придется стать таким, чтобы не быть застреленным в первый же день где-нибудь в пустыне.

Такое положение вещей ему разъяснил его новый напарник, он же начальник, он же царь и бог. Фрэнк Тенпенни повез его прокатиться по Каменному Графству, как обобщенно называлась пустыня на юге штата, и, остановив машину посреди нигде, велел выйти. А после, неожиданно ударив Эдди со спины рукояткой табельного оружия, встал над ним, растянувшимся на песке, и спокойно, с чувством и с расстановкой объяснил, как ведутся дела в «Золотом штате». И что молодым придуркам не следует грубить старшим по званию и считать себя неприкасаемыми только потому, что они из сраного Вест Пойнта. И что Эдди лучше затолкать свое раздутое самомнение, агрессивность и неумение ладить с людьми куда подальше и стать ручной собачкой. Польской болонкой. Тявкающей только когда хозяин скажет. И преданно лижущей ему руки. А если Эдди так уж не согласен, то может валить отсюда, никто его не держит.

Пуласки думал обо всем этом, пока они с Тенпенни возвращались обратно в Лас-Вентурас. Эдди старательно не смотрел на водителя и пытался затушить боль в ушибленном затылке. И не пустить давящие на глаза слезы наружу. Просто Эдди всегда был таким. Сам себе командир, всегда способный за себя постоять и всегда одинокий. Ни друзей, ни интересов, только наплевательское безразличие ко всему вокруг и презрение к людям. Это пошло с детства. Когда Эдди рос без родителей, с бабушкой. Безнаказанность и вседозволенность породили то, что и должны были породить. Гордость, эгоизм и ненависть, напыщенную уверенность в себе и некое подобие бесстрашия. И способность с легкостью заводить друзей, только чтобы через пару дней оттолкнуть их. И не очень-то глубинное, а плавающее почти что на поверхности одиночество. До бессонных ночей желание иметь друга. Но не какого там нибудь сопливого сверстника, не друзей по соседству, не веселых увальней из школы, нет. Их всех Эдди презирал. С ними он влезал в драки и запугивал. Эдди хотел крутого друга. Одного, но особенного. Такого, на которого можно было бы смотреть с восхищением, но при этом на равных. Иначе бы не позволила гордость. Эдди хотел именно такого друга. Который бы командовал и управлял. Который решал бы все за всех и подчинял себе грубой силой и влиятельной хитростью. Который был бы злым и расчетливым мерзавцем, негодяем для всех. Всех, кроме Эдди. Об Эдди он заботился бы ненавязчиво и незаметно, но ощутимо, как отец, который никогда этого не делал.

Только во вторую их встречу Эдди увидел все это во Фрэнке. В то утро с пустыни на Лас-Вентурас шла песчаная буря. Эдди за ночь решил, что все-таки останется в Сан-Андреасе. Останется и подчинится новому командиру, просто потому что деться некуда. Но решение это далось как-то неожиданно легко. Эдди подумал, что будет очень просто и правильно делать все так, как Фрэнк скажет, потому что он знает, что говорит. Он говорит идеально.

Пуласки встретил Фрэнка у полицейского участка и молча сел в его патрульную машину. Мельчайшие песчинки застучали в стекло, рация тихо забубнила о вызовах. Эдди собрался с мыслями и вдруг решил, что, раз уж на то пошло, может позволить себе непозволительную и опасную роскошь. Посмотреть на него. Вблизи, и не сверху вниз, а чуть задрав голову. Чуть развернувшись, рискуя снова показаться невежливым, но идя ва-банк. Гори оно все синим пламенем. Эдди вскидывает взгляд и резковато говорит в своей обычной манере выскочки-деревенщины, говорит, что принимает предложение Тенпенни. И согласен с правилами. Да, все так и есть. Позволять уйти некоторым плохим парням с добычей. Делать грязную работу, которой нельзя гордиться. Потому что достаточно силен и умен, чтобы понять всю ситуацию. Убивать тех, кого, надо убить. И мастерски заметать следы.

Тенпенни выслушал его, не отводя своих тяжелых темных глаз, по цвету напоминающих перезрелые вишни. Он выглядел довольным. Он выглядел сильным. Он выглядел королем подземного мира в ярко-зеленых, честных и задиристых глазах напротив. Фрэнк чуть растянул губы в улыбке и сделал то, чего никогда не делал ни до, ни после. Чуть потрепал Эдди по плечу своей большой грубой рукой, пропахшей ароматическим дымом. И усмехнувшись, перешел чуть выше, к загривку, к шее, а может быть даже к чисто выбритому основанию подбородка.

Это было быстро и, в общем-то, ничего не значило. Просто одобрение, просто "думаю, мы поладим". Но обоим было понятно, что это особенный жест. Фрэнк иногда позволял себе такие вольности. Он знал, как действуют эти трюки на новых полицейских, на молодых парней, снаружи напыщенных, а внутри растерянных. Тенпенни знал, как их правильно обработать. Сначала запугать. Показать свое превосходство. Блеснуть в их глазах жестоким профессионалом. И именно так, через грубость и нарочитую честность завоевать их восхищение. Чтобы они, глупые, неосознанно захотели стать такими же. А потом. Потом выяснится, какого они поля ягоды. Возможно, поля чужого. Того, где растут белые ландыши, где ценятся моральные принципы и справедливость. Тогда их просто надо высадить у обочины и навсегда послать на хрен.

Но возможно, поле другое. Та небольшая земляночная поляна, акры черники, с которых такие, как Фрэнк, собирают урожай ежегодно. Если они оттуда, то сидят напротив в патрульной машине, на все готовые, хоть сейчас же в ад, не хотят упустить какую-нибудь деталь, внимательно смотрят ярко-зелеными жадными глазами, боятся и ненавидят. В таком случае нужно применить немного отеческой ласки. Потрепать по плечу. В особых случаях даже больше. И это все. Быстрый и безболезненный переход с одной стороны улицы на другую. Они навеки преданы. Они теперь псы, работающие не на полицию, а на тебя. И нет больше справедливости, только ты теперь - то что правильно. Только твои слова и есть закон. И они пойдут до конца, твои новые подчиненные. Умрут сами, но тебя выгородят. Будут благодарны и даже задумываться не будут, за что. Сколько их было, таких...

Тенпенни прекрасно умел работать с людьми. Умел подбирать себе необходимые кадры. А как раз в тот момент он нуждался в новом цепном псе-компаньоне. И прекрасная кандидатура на эту должность сидела рядом - польская болонка, чуть открыв рот от удивления и с замеревшим от первого прикосновения сердцем. А Эдди тем временем терял себя даже больше, чем это представлял и планировал Тенпенни. Эдди терял себя полностью, потому что ему и терять было нечего. Он был чистым листом. Ждущим только того, чтобы на нем начали рисовать. Эдди ждал всем своим злым, жестоким и эгоистичным, но таким чистым сердцем. И теперь оно навсегда отдавалось тому, кто действительно был его достоин. Кто завоевал, вот так просто, но от этого не менее действенно.

Эдди сидел, невероятно удивившись, чувствуя на своей мягкой, слишком светлой в контрасте кожей, прикосновение темной руки. Действительно темной и смертоносной. И сильной. Мудрой и направляющей, хозяйской, о которой мечтает каждая немецкая овчарка, охраняющая границу. Эдди не был овчаркой, но и болонка - собака. И у нее собачье сердце, привязывающееся к тому, кто пожелал стать хозяином, раз и навсегда. Эдди чувствовал, что возвышается, что очищается под этим прикосновением. И теперь не важно. У него есть цель, смысл жизни. Так по-собачьи, любить бесконечно, обожать, следовать повсюду, служить и преданно заглядывать в глаза. Сидеть рядом с гордым видом и издавать утробное рычание при приближении чужаков. Всегда трусить на пару шагов позади, иногда, когда холодный ветер сбивает с ног, а хозяин сидит на скамейке в парке без движения, становиться передними лапами к нему на колени. Тихонько вилять хвостом, не мешаться под ногами. И скулить протяжно и жалобно, когда хозяин уходит. И иметь в своей жизни лишь одну награду. Грубоватое, но ласковое хозяйское прикосновение. Такое редкое, и от этого еще более восхитительное.

... Ветер с пустыни заносил дороги Лас-Вентураса мелким песком. Фрэнк предложил прокатиться до Лос-Сантоса. И сказал Эдди сесть за руль.

За считанные дни Эдди привязался к Фрэнку так крепко, что уже не мог без него. Не мог думать. Ему это больше было не нужно. Теперь Фрэнк стал его сознанием. Его органом законодательства и самоуправления. Эдди сам для себя решил, будто они друзья. Просто не было ничего восхитительней, чем ощущать себя его другом. Эдди так и не совершил ни одной ошибки с тех пор. Он делал все идеально. Так, как говорил ему Фрэнк. Эдди слушал все его слова, не упуская ни одно из них, но и не думая запоминать. Ему просто нравился голос Фрэнка. И его манера говорить. И то как он действует, как рассуждает, как ведет дела. Эдди не хотел становиться таким же. Просто потому, что понимал, это невозможно, Фрэнк слишком сложен. И Эдди никогда не понять всю широту его замыслов, всю глубину его мудрости и всю значимость его расчетов. Все это было слишком запутано для Эдди. Ему куда больше нравилось быть псом. Во всем участвовать и все знать, но не задумываться. Кому это вообще нужно? Достаточно просто быть постоянной частью чужой, такой удивительной и такой притягательной жизни. Быть шофером, помощником, поддакивателем. Просто ходить рядом, создавая нужную атмосферу бесконечной силы и власти коррумпированных полицейских.

Эдди очень нравилось говорить с Фрэнком. Это, наверное, единственное, в чем Тенпенни не мог порой себя ограничить. Он любил потрепаться. И поэтому Эдди с каждым днем все больше погружался в его планы и дела. Изучал все его мотивы и стремления. Это было интересно и так значительно. И все это очень льстило Эдди. Ведь они с Фрэнком теперь имели одни проблемы на двоих. Вернее, проблемы бывали только у Тенпенни. Проблемы большого преступного мира, требующие мудрого разрешения. Эдди не впутывался ни во что сам. Он просто шел за Фрэнком. Он делал все для него. Говорил тогда, когда нужна была его грубоватая реплика. Задавал вопрос, который должен был быть озвучен, чтобы Фрэнк мог на него ответить, перед этим вдоволь поразглагольствовав. Эдди говорил за Фрэнка, когда их собеседник был слишком жалок. Эдди водил их машину. И встречал Фрэнка утром у его дома и привозил туда по вечерам. Но куда чаще они не ночевали дома неделями. Дел всегда было слишком много. Неторопливых, спокойных дел, которыми заниматься нужно без спешки, с ленивыми разговорами и плавными переходами. Добиваться своего нужно было угрозами и взятками, манипулированием и теневым влиянием на все сферы деятельности штата. Загнанием простаков в угол и неоставлением альтернатив. И Пуласки не мог не видеть, что они действительно, действительно держат всю эту территорию в своих руках. И правят ей по своим законам. Нет, правит только Фрэнк. Эдди лишь прикрывает его спину.

Эдди восхищался Фрэнком и не скрывал этого. Как и не скрывал желания быть друзьями. И они действительно иногда ими были. Когда сидели рядом в какой-нибудь забегаловке. Когда давали друг другу прикурить, закрывая огонек ладонями. Когда вели деловые беседы с бандитами. Когда обсуждали свои планы. Стоило Эдди назвать Фрэнка приятелем или как-нибудь еще, Тенпенни сразу же огрызался: "Приятель? Я старше тебя по званию, не забывай об этом!" Подобное удерживание несуществующей дистанции только радовало Эдди. Фрэнк умел работать с людьми. А Эдди умел работать с Фрэнком. Научился. Научился и стал тем единственным, кого Тенпенни мог терпеть на протяжении всего дня.

Через несколько месяцев их совместных поездок по штату, о смысле которых Эдди теперь уже знал(он заключался в налаживании и контролировании канала наркоторговли), Фрэнк рассказал ему о своем грандиозном плане. Создать особое подразделение департамента полиции "Общество против уличных хулиганов" или К.Р.Э.Ш. Все легально и абсолютно законно. Официально они будут занимается борьбой против уличных банд, а на деле будут иметь развязанные руки и почти полное отсутствие чьего-либо контроля. Это будет идеальная схема. Свои методы, свои люди, торговля наркотиками и не борьба, а регулирование отношений между бандами. Фрэнк очень долго говорил об этом. Что наркотики необходимы, чтобы большинство бандюков сидели по домам и не бузили. И имели достаточно стабильный доход, чтобы не иметь повода выйти на улицу, кого-нибудь грохнуть и начать беспорядок. Искоренить преступность невозможно, ее необходимо лишь направить в нужное русло и все пойдет как по маслу. Использовать одних, чтобы ослабить других, разделять и властвовать. Крэш будет санитаром леса в этом штате. И только так удастся снизить уровень криминальности и по возможности сделать так, чтобы бандиты собственноручно друг друга перестреляли. Ну и самим подзаработать.

Фрэнк говорил долго и вдумчиво. Ему нельзя было не верить. А Эдди слушал и был с каждой секундой все больше уверен, что нет необходимости ничего ему объяснять. Ведь он и так все понимает. И так пойдет на все, пойдет куда угодно, куда позовет Фрэнк. Не спрашивает же хозяин у своего пса, куда им пойти на прогулку. Впрочем, нет, спрашивает. Но уж точно не нуждается в ответе. Эдди будет с ним до конца, прикрывать его спину и защищать. Работать вместе. Это ведь и есть именно то, о чем Пуласки мечтает. И мечта его - каждый день реальность. А законность и справедливость уже давно потеряли свои позиции в разговорах с Фрэнком. Плевать на них.

Эдди полностью одобрил эту идею. Он был счастлив, что Фрэнк настолько ему доверяет. Он раз пять сказал, что Тенпенни может полностью на него рассчитывать, пока наконец Фрэнк не велел ему заткнуться. И чуть улыбнулся. Сказал, что рад, что не ошибся. Что Эдди молодец. Хороший парень. "Мы с тобой тут наведем порядок, Пуласки..."

В их особое подразделение Фрэнк взял еще одного человека - Ральфа Пендлбери. Его пришлось взять под давлением начальства. Фрэнк не доверял ему и поэтому сделал так, что обязанностью Ральфа было только копаться в бумагах, сидя в конторе. А Фрэнк и Эдди занимались оперативной работой, стараясь при этом, чтобы у Ральфа складывалось необходимое представление об их деятельности. Но Пендлбери все равно неизбежно узнавал все больше.

Фрэнк тем временем договаривался со своим старым подсадным знакомым, жирным говнюком с Грув Стрит, о распространении сети наркоторговли. От Сан-Фиерро и до Лос-Сантоса. Это было большое предприятие, в котором было замешано множество людей. Сам Тенпенни старался держаться в тени, пересекаясь только с Смоуком и расчищая ему дорогу. Это был опасный серьезный бизнес. И чем глубже Фрэнк в него погружался, тем больше нуждался в том, кому может доверять. Этим человек был Эдди. И Эдди очень нравилось находится в этом положении. Он был рядом со своим другом, товарищем, наставником, примером для подражания и идеалом. И Эдди знал о нем слишком много. Достаточно, чтобы понять мотив каждого из его действий. Чтобы понять, как работает его голова и чего он хочет.

Тенпенни и его польская собачка. Так их называли те бесконечные нигеры, с которыми они вели дела. И это нисколько не смущало Эдди. Он ловко договаривался со своей гордостью, не менее ловко и уверенно, чем Тенпенни с болла. Эдди согласен был быть собачкой. И согласен был на минет посреди пустынных дорог. На закате, под сухим легким ветром, пока калифорнийские кондоры кружатся над Арко-дель-Оесте. Съехать с шоссе на грунтовку, когда Тенпенни этого захочет и ленивым прикосновением кончиков пальцев к белой шее изъявит свое желание. Отъехать на пару сотен метров и заглушить мотор. Выйти из автомобиля, разминая затекшие плечи и ослабляя пряжку ремня. Обойти со стороны капота и подойти к нему, стоящему, опершись на дверь. Вспомнить как он сказал кому-то из сослуживцев про Эдди, когда не знал, что Пуласки слышит: "Зачем он мне? Он мне нужен. Он со мной, и я рассматриваю его пользу." И раз уж все действительно так, опуститься на песок на колени, без всяких нежностей или даже взглядов. В конце концов, они же не педики какие-нибудь. Просто так надо. Для равновесия держась одной рукой за кобуру его оружия, расстегнуть ширинку и сделать то, для чего не готовила природа. Неумело, но с каждым разом все лучше. Не торопясь, а значит уже хорошо. Пока песок осыпается из-под ног и столовые горы разрушаются от ветра. А он не издает ни звука. Только дыхание его немного сбивается и рука опускается к рыжей макушке, чуть подталкивая.

Все идет своим чередом. Времена меняются, не меняется лишь пустыня. Сан-Андреас становится штатом на двоих. А Каменное Графство особенным местом. А калифорнийские кондоры, кружащие над закатом, безмолвными свидетелями чьей-то любви и чьего-то рассмотрения пользы. После этого можно бы снова продолжить свой путь в Лас-Вентурас. Но хозяин бросает немного потухший взгляд на свою собачку. Торопливо встряхивающуюся и сплевывающую на песок. Поднимающуюся и отходящую на пару метров с руками на поясе. Просто Эдди нужно немного времени, чтобы заключить очередную беспрецедентную сделку со своей гордостью. И он заключит ее, конечно, без вопросов. Поковыряет носком ботинка развалившийся кактус и снова повернется к Фрэнку со своим обычным скучающим и самоуверенным выражением лица. И теперь можно дальше двигаться в Лас-Вентурас. Но Фрэнк говорит: "Поехали, я покажу тебе одно место" и садится на водительское сиденье. И они едут по едва различимым тропинкам, мимо скал-останцев, пустошей, брошенных лачуг и закатов на змеиных фермах.

И вот, по сухой траве и осыпающимся колеям древних дорог, они, поскребя днищем машины о камни, добрались до Лас-Брухаса. Эдди никогда такого раньше не видел, у него действительно отпала челюсть. Это был настоящий город-призрак. Заброшенное поселение посреди скалистого массива Эль Кастильо дель Дьябло. "Город ведьм" среди "Замков дьявола". Похоже, людей здесь не было очень и очень давно. Здания, домишки и сараи, стояли покосившиеся, как и скалы под нескончаемыми пыльными ветрами. Постройки времен Дикого Запада, водонапорная башня, высокий ветряк в стороне и останки заборов. Хлипкие фундаменты и истончившиеся стены, покрытые толстым слоем пыли стекла и ставни и запертые двери. В тех немногих окнах домов, куда можно было заглянуть, стояла кромешная темнота, населенная призраками, и заходить туда совсем не хотелось. Фрэнк, выйдя из машины, пошел к одному из зданий, по дороге рассказывая об этом месте. Что о городе никогда ничего не было известно, кроме того, что жители оставили его, ничего не взяв с собой. И, конечно, существует много легенд, в том числе о ведьме, появляющейся на кладбище во время песчаных бурь. Но все это глупости.

Эдди любил в детстве фильмы о Диком Западе. И теперь он абсолютно реально попал в него, пусть этот запад и был забытым и позаброшенным. Эдди не пошел за Фрэнком в дом, где, как он догадался, располагался какой-то тайник, а направился к маленькой покосившейся церкви.

Тем временем в низину, где располагался город, уже перестали пробираться солнечные лучи. Становилось все темнее и все холоднее. И все вечнее. Все более одиноко среди построек-памятников. А в церкви было что-то неземное и неприкасаемое. Притягивающее и пугающее, что-то из давно забытых страшных снов. Потерянный город. Брошенный и оставленный. Его жители все давным давно мертвы, а следы их жизни стоят здесь и будут стоять вечно. Как и их маленькое кладбище за церковью. Эдди походил мимо надгробий, пытаясь разобрать нечитаемые надписи. У него не получилось. А скалы все темнели. По надгробным камням заскользили ящерицы. Пуласки поймал одну из них и убил в своих сильных пальцах. Он не мог себе объяснить, но город имел какое-то гипнотическое влияние. Эдди подумал вдруг, что хотел бы остаться здесь. Да, остаться, и пошло оно все к черту. Просто стать еще одим вечным призраком мертвого города. И смотреть на небо годами, какое оно засвечено-желтое на рассвете и насыщенно-фиолетовое на позднем закате. И возможно, прожить пару жизней во времена расцвета этого поселения. Когда это был центр вселенной для цветов, сорванных с песка, ковбоев, сидящих в полдень в салуне, и женщин, спускавшихся к краю ближайшего моря. Умирающих и находящих вечный покой на кладбище позади церкви перед огромной аркой из скал - перед воротами в рай, сквозь которые пролетают самолеты, в новый мир, такой красивый и такой безразличный.

Эдди попытался было зайти в церковь, но то ли петли закаменели, то ли кто-то заперся изнутри. Створчатые окна тянули в себя глубокой темнотой. Эдди уже хотел выбить одно из них, когда Фрэнк окликнул его. В самом основательном из домов у Тенпенни было убежище. Фрэнк сказал, что это важно и, учитывая специфику дел, Эдди стоит знать об этом, если что. И что здесь, в этом запрятанном среди скал укромном распадке убито и закопано немало всяких придурков, которые когда-то перешли дорогу не тем людям. Это город-призрак еще и потому, что здесь слишком часто кого-то оставляют в песке. "Видишь, Пуласки? Если кто-то тебе надоел, то привези ублюдка сюда. Пусть выроет себе могилу, а потом пристрели его." Эдди понял, что витает в остывающем воздухе. Безысходность смерти и вечное одиночество.

Проблемы начались через пару недель. Пендлбери все-таки сообразил что к чему и начал копать под Фрэнка. Тенпенни вовремя спохватился. И не вызвав у Эдди ничего кроме восхищения, подогнал все таким образом, что их новый напарник, честный мексикашка Джимми Эрнандес обо всем сразу узнал, но при этом был вынужден молчать и сотрудничать. Фрэнк и Эдди вынудили Эрнандеса убить Пендлбери, и теперь Джимми был повязан с ними. Сам не заметил, как стал преступником, весь такой правильный, рассуждающий о домашнем насилии и моральных принципах. Фрэнк сказал Эдди, чтобы тот не доверял особо Эрнандесу, чтобы приглядывал за ним. Впрочем, Тенпенни был уверен, что он и так никуда не денется.

Эдди не было жалко Джимми. Таких хороших и немного наивных борцов за правое дело он презирал. Но и против их общества Пуласки ничего не имел. Эрнандес, поначалу притихший от такого резкого поворота в своей жизни, послушно занял третье место, бессловесное и бесстрастное, просто для количества. Джимми был кстати, когда после неудачного покушения на лидера Грув Стрит, в город приперся его брат. С Карлом Джонсоном совладать было очень непросто. Эдди долго не мог понять, почему Фрэнк так опасается СиДжея и уделяет ему столько внимания, носится с ним словно с писаной торбой, обрабатывая его со всех сторон и постоянно подталкивая в нужном направлении. Но потом, когда Джонсон провернул для Крэша несколько очень крупных дел, Пуласки понял. Понял, что СиДжей - идеальное оружие, тупое и управляемое, он может сделать то, чего и сотне людей не под силу. Универсальный солдат, мать его. Один на миллион. И очень важно иметь в руках ниточки, дергая за которые, этой ядерной бомбой можно и нужно управлять. Эдди стал даже немножко ревновать Фрэнка к Карлу. Уж очень много разговоров и времени уделялось этому придурку. Все что необходимо было - это посадить Шона Джонсона в тюрьму, и Карл был теперь у Крэша на побегушках. Но не смотря на это, Тенпенни регулярно следил за СиДжеем. И как выяснилось, недостаточно следил.

Карл выходил из-под контроля. Стоило упомянуть Шона, как он тут же соглашался на любое задание, но вместе с тем, он начал водить дела с узкоглазыми, а на них влияние Тенпенни не распространялось. А потом умер Лэнс Уилсон, главный помощник Смоука. Доказательств того, что СиДжей к этому причастен, не нашлось, но это было началом конца. Как раз в это время под Тенпенни начали активно копать федералы. Они и до этого этим занимались, но теперь их деятельность уже перестала быть незаметной. Фрэнк все больше погружался в болото интриг, подстав и обмана. Эдди хотел ему помочь, но не мог ничего сделать. Мог лишь находиться рядом. И видеть, что Фрэнк становится все задумчивей и все мрачнее. Все агрессивнее, словно загнанный в угол зверь. Тенпенни срывался на Эдди и Эрнандеса, мог наброситься на какого-нибудь попавшегося бандита и избить его до полусмерти. Все было потому, что Фрэнк боялся. Впервые в жизни он терял контроль над ситуацией. Отовсюду к нему теперь подступала опасность. В результате одной только счастливой случайности Эдди вовремя удалось выяснить, что к ним в машину запихнули прослушивающее устройство. И что свидетелей со всех концов штата допрашивают десятками. И остается все меньше времени, прежде чем кто-то из них сболтнет то, из-за чего выпадет камешек из основания столовой горы Крэша, и тогда все посыплется нахрен. Эдди просто не мог поверить, что все это действительно происходит. Что рушится, как ему казалось, нерушимое. Что шатаются сами основы силы и власти. Это злило и вводило в депрессию. От того хотелось бросаться и на людей и забиваться в угол.

Забиться в угол и тихо скулить хотелось, когда Фрэнк в очередной раз начинал орать или, что еще хуже, нажирался наркотиков и переставал соображать. А кого-нибудь застрелить хотелось, когда Пуласки появлялся в главном полицейском департаменте в Лос-Сантосе, и все копы на него косились и оборачивались вслед. Эдди просто с ума сходил от ненависти к этим тупым ублюдкам. И даже к Джимми, у которого на лице было написано, что он вот-вот застучит.

Использование тяжелого оружия, то бишь СиДжея, лишь отдаляло неизбежный конец. Этот тупой нигер устранил многих свидетелей, много где навел порядок и во многом помог, но проблемы у Фрэнка появлялись быстрее, чем решались. Удалось узнать, что инициатором расследования был кто-то не из Сан-Андреаса. Ничего удивительного, весь штат был у Тенпенни в кармане. Под Фрэнка копал кто-то из Вашингтона. Кто-то, кому показалась странной смерть Ральфа Пендлбери, у которого, как оказалось, остались безутешные и весьма влиятельные то ли родственники, то ли сослуживцы в округе Колумбия. Фэбээровцам достаточно было просто бросить свой пристальный взгляд на Крэш, чтобы понять, как много дряни это подразделение в себе скрывает. Не просто отмывание денег и коррупция, но и распространение наркотиков и убийства. И все это под прикрытием и неограниченными полномочиями полиции Лос-Сантоса. Теперь настала пора Эдди удивляться, как мог Тенпенни быть таким дураком, чтобы изначально влезть во все это дело. Но теперь спастись было невозможно. Оставалось только тонуть. Фрэнк и Эдди остались вдвоем против целого мира. И против друг друга тоже. С каждым днем Эдди чувствовал, что Фрэнк перестает ему доверять. Доверять вообще кому бы то ни было. Только кальяну где-нибудь в придорожном мотельчике и одиночеству.

Когда Фрэнк впервые пропал на несколько дней, Эдди понял, что остался один. Польская болонка оказалась на улице. В дом ее больше не пускали. Но она все еще ходила за хозяином следом и не умела не быть ему преданной, получая от него только пинки. Фрэнк все еще держал лицо, но иногда впадал в отчаяние, осознавая, что все пропало и что Карл Джонсон хочет наебать их. За это Эдди ненавидел СиДжея все больше. С первого взгляда на его морду Пуласки захотелось порвать его. Как врага своего хозяина, как тупого ублюдка, которому всегда во всем катастрофически везет.

Эдди скалил зубы, когда его хозяин был зол. И когда Фрэнк в очередной раз выходил из себя, Эдди злился не меньше его. Они даже пару раз подрались. Но ударить Фрэнка Пуласки, конечно, не мог, и поэтому оказывался проигравшим. Эдди просто купался в своей ненависти на весь мир. И посылом к этой ненависти был загнанный в угол Фрэнк. Эдди был загнан вместе с ним, но сам нисколько не жалел. Ему было наплевать, он в итоге оказался бы здесь, даже если бы никогда не приезжал в Сан-Андреас. Оказался бы преступником и продажным копом с грязными руками и скользкой совестью. Эдди чувствовал себя таким с самого начала. Плохим мерзавцем. Он был таким в душе. Он был бы таким на Диком Западе. Он сидел в полдень в салуне. Он на проезжих пыльных дорогах грабил почтовые дилижансы. Он убивал честных фермеров, он угонял скот. Он потрошил неверных ему проституток и насиловал женщин, мужья которых умирали под палящим солнцем, раненные и привязанные к забору. Он много курил, загонял лошадей и плевал сквозь зубы. Он был грязным животным. Никогда никого не любил и никого не боялся, но не потому что бесстрашный, а потому что тупой. Да, Эдди было самое место на Диком Западе. И он ненавидел современный мир за то, что он не Лас-Брухас. Не маленький городок посреди скал и пустынь. И Эдди не в нем. Не преступник. И его грязная рожа не красуется на листе под крышей дома местного шерифа с подписью "Wanted dead or alive" и какой-нибудь цифрой с двумя-тремя нулями.

И лучший друг Эдди, который когда-либо у него был, главарь его первой банды, ради вступления в которую Эдди удрал из дома, не Фрэнк. Тенпенни уж точно нечего было делать на западе. "He was a friend of mine. Every time I think about him now. Lord, I just can't keep from cryin'. 'Cause he was a friend of mine" в исполнении Боба Дилана. Именно так все и было.
"Он был моим другом. Каждый раз, когда я думаю о нем, боже, я просто не могу удержаться от слез. Потому что он был моим другом.
Он умер на дороге. У него никогда не было достаточно денег, чтобы оплатить комнату или стол. И он был моим другом.
Я сбежал и спрятался. Я так долго жалел себя и плакал. Потому что у меня никогда не было достаточно денег. И я никогда не был достаточно доволен жизнью. И он был моим другом.
Он никогда не делал ничего плохого. За тысячи миль от дома. И он никого не заставил страдать. И он был моим другом.
Он был моим другом. Каждый раз, когда я слышу его имя, Господи, я просто не могу так. Потому что он был моим другом..."
Но кому какое дело на Диком Западе, о ком поются грустные песни? Эдди неплохо играл на губной гармошке. И когда пел, все было не так уж плохо. Его жизни находилось какое-то объяснение и ему самому какое-то оправдание. Но оно снова быстро терялось на закате с очередным навалившимся тревожным сном. Никто не слышал этих песен, кроме my rifle, my pony and me.

Эдди Пуласки был не на той стороне. В Сан-Андреасе он был негодяем на стороне закона, а Карл Джонсон был героем на стороне преступности. На Диком Западе все было бы наоборот. Эдди был бы разыскиваемым преступником. Он въехал в городок Лас-Брухас в полдень, когда ветер гонял по дороге перекати-поле. Чужой в городе, он зашел в салун, хлопнув дверцами в форме крыльев летучей мыши. Подошел к стойке и заказал все в своей жизни повидавшему бармену виски. В салуне столбом крутилась солнечная пыль. С приходом Эдди остановилось механическое пианино, и все угрюмые посетители быстро расползлись по углам. И не зря. Совсем скоро в дверях салуна появился местный траппер, которого отправил сюда следящий за порядком старик-шериф. В каблукастых сапогах, мятой коже и замше, и нескольких ремнях, сжимающий стертую рукоятку кольта одной рукой и ковбойский кнут другой. Это должно было произойти. Серьезный разговор на улице, на несколько долларов больше. Под палящим солнцем на главной улице. Самая быстрая по местным меркам рука на Диком Западе, против руки, потяжелевшей от сотен грехов. Местные глазеют из окон своих домишек, дети жмутся друг к другу у террас, оборванцы умолкли. Все ждут особое представление. Единственное развлечение, доступное в этих местах. Чья-то смерть и долгое эхо выстрела. Эдди оглядывается на арку из скал, простирающуюся над церковью. Он спалил бы эту церковь к чертям, будь у него время. И убил бы пастора, стоящего на пороге церкви с библией подмышкой. Как же Эдди все это ненавидел, и любил тоже. Эту вечную безмолвную красоту городов. Эти горячие полдни и арки из скал над церквями. Это все умрет. Да, Эдди убьет это все.

Но сначала умрет сам. Над пустыней раздастся одинокий выстрел. Эдди не успеет даже достать свой неисправный кольт. Он упадет замертво с пулей в сердце. И будет быстренько похоронен на местном кладбище под чьим-то нечитаемым надгробием.

Но все было по-другому. В тот день Эдди поехал на свою последнюю встречу с Карлом Джонсоном. Перед ней Тенпенни предупредил Эдди, что и СиДжея, и Эрнандеса надо убрать. И есть только одно место, подходящее для этого как нельзя лучше. Это был последний жаркий полдень. Солнце пекло неумолимо, и в воздухе не осталось кислорода. Тучи по краям горизонта говорили о приближающейся песчаной буре. Ящерицы спешили забиться под камни, а кактусы - закрыт

Очень неожиданно. Прочитав первые несколько предложений, я подумал что глава будет про Фрэнка, но нет. Глава отличная, мне нравится полицейская тема в ГТА.
Но вот только когда Эдди не появился в полицейском участке Каменного Графства
К.Р.Э.Ш. вроде бы находится в Лос - Сантосе? О_О

Повар
Спасибоо. А мне наоборот казалось, что эта глава не очень. Но главное вам нравится)
Так глава про Фрэнка и есть. Про Эдди в основном, но конец главы точно про Фрэнка.
Как я думаю, так Крэш - это особое подразделение, и оно действует по всему штату, а значит и во все полицейские участки может заглядывать. Как видно из миссии "Незаконное присвоение" дом одного из крэшевцев находится в Лас-Вентурасе. Это во-первых. А во-вторых, Карла собирались убить в Каменном Графстве. И мне показалось, что было бы логичным встретиться после этого там же.
Да и вообще, Крэш нигде не находятся, они сами себе хозяева.
Фрэнк произнес "precinct". А это можно перевести и как "полицейский участок", и "граница" и "окрестности". То есть, не главное полицейское управление в Лос-Сантосе, а ближайший участок. Вот на этом и основывались мои суждения.
Вы хотите следующую главу?:) Надеюсь, что да. Но, увы, она будет не скоро, потому что еще не написана.

Вы хотите следующую главу?
Конечно хочу!
Насчет К.Р.Э.Ш.а все понятно.
А во-вторых, Карла собирались убить в Каменном Графстве.
Это пустыня, а в пустыне труп труднее найти, или вообще никто не будет искать.
P.S. C нетерпением жду следующую главу

В ожидании новой главы, попробую угадать. Следующая глава будет про Торено?

Ого!! О__О Дааааа. Про Торено.
Но как?

Но как?
Торено самый интересный и загадочный персонаж. И еще вы ни разу не затронули тему секретных спецслужб.
Когда дата релиза новой главы? :)

Повар
Ох, как вы проницательны! Обалдеть. Да. Уж я эту тему затрону так затрону!
Мне бы тоже хотелось знать дату релиза новой главы.. И уделять рассказу больше времени. Но у меня дела, учеба, сессия, безысходность... Сами, наверное, знаете.
Не хочется загадывать, но, надеюсь, к новому году управлюсь.

Надеюсь, что скоро будет новая глава.

Неплохо,но в некоторых моментах кажется что Карл гей.

Эта глава намного лучше. Только мне кажется, что после гонки Карл перестал подозревать Вузи в том, что он слепой. P.S. Карл перешел на Вузи? ;) P.P.S. Извините что долго не комментировал.

Глава очень понравилась, единственная ошибка - у Клода карие глаза, а не серые . Интересно, про какого персонажа будет следующая глава?

Отлично! Глава очень хорошая. Но, есть один вопрос; Как Зеро проболтался Беркли про ограбление, если Беркли уехал в другой город? Или Беркли переехал в Лас Вентурас?

Вам не понравилось то, что глава не от первого лица? Блин. А меня именно это и начало смущать, что "я" становится все меньше и меньше похожим на настоящего СиДжея, и все более приближается к авторскому. Да и вообще, постоянное яканье как-то приелось.
Я фанат Рекса Стаута, и Росса Макдональда. Поэтому я на ''яканье'' не обращаю внимание.
Роман, лол.
Фу, блин, ступил. У меня в последнее мозг глючит. :)
Хех, "Кулак любви" - группа ведь так и названа в игре, чтобы вызывать двусмысленные пошлые ассоциации. Это рассчитано на то, чтобы быть смешным и пародийным, а не красивым. Но, конечно, кому как.
Хмм... У меня не вызывает пошлые ассоциации.
Кроме того, у меня бы не получилось рассказать об этой сюжетной линии от лица Карла.
Я понимаю.
Попробую угадать, следующая глава будет про Розенберга?

Но у меня дела, учеба, сессия, безысходность...
Как я вас понимаю!
Не хочется загадывать, но, надеюсь, к новому году управлюсь
Буду ждать.

Повар
Да-да, она в процессе. Очень приятно, что вы не забываете^^
Глава получается больше, чем планировалась, но я успею. Раз вы так хотите, то как раз будет подарок к новому году:)

Бегущий пес

Глава под песни Kavinsky - Nightcall и Lesley Gore - You don't own me


Я помню, как этот хрен впервые позвонил мне. Я стоял возле Гаража в Доэрти и раздумывал, куда податься. Дел было как всегда по горло, но мне было все равно. Я только что выполнил задание для Вузи. Расхерачил химическую фабрику, и после этого хотел только одного. Поехать в Чайна-таун. Все последние несколько часов, пока я прорывался на фабрику, пока убивал там народ и пробивался обратно, все это время у меня немного дрожали руки. Не от страха, не от волнения и даже не от глупой надежды или тоски. Я просто предчувствовал, что теперь все изменится. Где-то в голове все еще стоял орлиный силуэт Райдера на парапете пирса. Но это были вчерашние новости. В моих мыслях проносились снова и снова слова Вузи: "Но это еще не конец."

Не конец... Тогда, в кабинете Гаража, мы с Цезарем общались на повышенных тонах, обсуждая смерть Райдера. Я не знал раньше, что так бывает. Что сердце может по-настоящему разрываться. А именно это оно и делало с тех пор, как я сказал Вузи во время нашей последней встречи, что люблю его слишком сильно, чтобы отпустить. Я сказал это и ушел от него. И после этого с каждым днем все больше терял контроль над собой. Потому что не мог так. Потому что я - ничего больше, кроме как глупый нигер, который просто хочет, чтобы то что он любит принадлежало ему. И желание это физическое и не поддающееся рациональному объяснению, первородное и собственническое. И я любил Вузи. Упал в эту темную яму, поддавшись жалости. И с каждым взглядом на него и каждым далеким звуком его голоса зарывался все глубже. Барахтался и лишь осыпал края ямы. И теперь уже было точно не вылезти.

И, что самое главное, не было ни малейшего желания вылезать. Пусть уж страдать, пусть уж не спать по ночам и разбивать кулаками все зеркала в доме, чем потерять его навсегда. Но тогда все это было еще очень далеким. Пару дней я продержался. Пару дней готов был прождать, чтобы снова наведаться в Китайский квартал, чтобы хотя бы увидеть Вузи. Хотя бы как друг. Как охранник. Как цепной пес, бегущий пес, в чьем сопровождении больше не нуждаются, ведь гон закончился.

Но потом на меня свалился Райдер. Гребаный лучший друг, стоящий на пирсе в лучах ослепительного солнца и делающий в мою сторону неприличный жест руками. Отталкивающийся ногами до застывшего в воздухе хруста досок и ныряющий в воду, к своей смерти на дне. Я убил его. А он был моим другом. Таким плохим и таким предателем... Он был частью меня. С выстрелом снайперской винтовки, сильно отдавшемся в плече, я оторвал от себя кусок и бросил его в море. Что-то крепкое надорвалось.

... Райдер взмахивает рукой, прежде чем пойти ко дну, будто карманы его куртки набиты камнями. Зеленая спина расточает вокруг темно-красный. Но совсем недолго... Я опускаю винтовку и с трудом перевожу отчего-то болезненно зашедшееся дыхание. Сзади ко мне подходит Цезарь и молча треплет по плечу. Стоит рядом пару секунд, ровно столько, сколько нужно, он знает. Говоря с самим собой на испанском, разворачивается и уходит. А я все стою и смотрю на место быстрой и ослепительной, как он сам, смерти моего друга. Который навсегда останется для меня другом, каким бы врагом он ни был. И, проклятие! Начинают неприятно тяжелеть глаза. Что-то в груди мерзко тянет кверху, будто мясницкий крюк, подцепивший освежеванную тушу. Солнце слепит глаза, и от этого слезы появляются только вернее. Я отворачиваюсь и бреду от пирса, бросаю в ближайшую клумбу винтовку - уже на автомате.

Я таскаюсь по городу до темноты. Не замечая ничего вокруг, падаю и кувыркаюсь в той пустоте, что образовалась внутри. Предаюсь детским воспоминаниям о пляже Санта-Мария, о велосипедах, о маме... В начавшем накрапывать ночном дожде я могу позволить себе не заметить очередное появление обидных горячих слез и скрытых в тяжелом запаршивевшем дыхании редких всхлипываний. Ничего... Я просто замерз. Замерз и притащился в Чайна-таун, ноги сами привели.

Я постоял под окнами конторы Вузи десяток минут. Мог зайти, но зачем? Что бы показать, насколько я умею быть ранимым и жалким? Ни за что на свете. Да и вообще, это нечестный вариант, кроме того, Вузи все равно не увидит. И я чувствую себя слишком разбитым, чтобы снова царапаться в непробиваемую стену китайского отчуждения. Не пустят. Я иду дальше, старательно приводя мысли в порядок и успокаивая себя. Делаю круг и возвращаюсь обратно к пирсу. Прохожу мимо дома одной из моих баб, Мишель. В ее окнах светло и уютно, размерено мелькают женские силуэты; пижамная вечеринка. Дождь усиливается и из мороси превращается в ливень. Где-то там, за облаками раскатывается первый глухой гром. Я засовываю руки в карманы и снова иду, думая о том, почему я так глупо попался.

В первом часу я пришел к магазину Зеро. Именно это место оказалось тем единственным, куда мне не тошно было зайти той ночью. Сам Зеро был в магазине, играл в видеоигры со своим нанятым продавцом. Я отнял у одного из придурков джостик и присоединился к игре, слушая гром за окнами. Тот самый гром, что шумел, когда я впервые обнимал Вузи так, как я хочу. Та самая игра, в которую мы играли, а он все время выигрывал и так забавно смеялся. Я спрашиваю у Зеро, есть ли у него другие игры, а он говорит, что нет. Тогда я устало вздыхаю и заваливаюсь спать в комнате Зеро. Под его неодобрительным и полным оскорбленного достоинства взглядом я укладываюсь как был, грязный и мокрый, на чистую кровать и засыпаю тревожным сном. И мне совсем наплевать, что происходило на этой кровати раньше. Теперь здесь только мои терзания.

А на следующее утро с немного полегчавшей головой, но с еще более потяжелевшим сердцем я возвращаюсь в Гараж. Дожидаюсь Цезаря, и мы с ним по-пацански обсуждаем смерть Райдера, ведь в этот момент мне нужны именно такие, грубые и самоуверенные, наполненные запахами пшеницы разговоры... Но какой-то момент я улавливаю, что что-то едва ощутимо изменилось. Будто бы чуть больше утренне-ярких лучей пролезло сквозь крышу. Чуть меньше пшеницы, чуть больше полевых цветов в моей голове. Стало лучше, свободнее, правильней. Повеяло сосновыми массивами и речными камнями. Но я как всегда припозднился. Голос Вузи оказался быстрее. Его голос, от которого я отвык за последние несколько дней и по которому ужасно соскучился. Его голос, который действует на меня сильнее страха смерти. Который просто лишает меня воли и обезоруживает. Подумать только. Всего несколько дней, а я так извелся.

- ... Да, ты сделал. Но это еще не конец... - Вузи держит руки за спиной. С осторожной, едва различаемой улыбкой направляет несуществующий взгляд прямо перед собой и чуть вверх. И он чувствует. Я знаю, он чувствует мое состояние. Я уже научился. Могу уловить его реакцию по одной единственной, передержанной интонации, по незаметному движению плеча, по касанию внутренней поверхности губ зубами. Он все знает. И он пришел сюда не за чертовой химической фабрикой.

Я смотрю на него во все глаза и все слабее понимаю, что происходит. Просто теряюсь и расползаюсь под звуками его голоса по полу комнаты от счастья и беспомощного осознания, что оно не для меня больше. Я готов уже наплевать и на стоящего с глупым видом Цезаря, и на Гуппи, и на все на свете и просто метнуться к Вузи. Без всякого даже соображения зачем. Просто взорвать наконец в себе то, как он мне нужен, как непростительно много места он занял во мне. Как я люблю его. Но он и это знает, мой умный слепой тигр-прохвост. В последнюю спасительную для себя секунду он удаляется. Скрывается снова из поля моего зрения, а я остаюсь. Снова становится холоднее, темнее и безрадостней. Снова хочется разбить Цезарю его бестолковую морду. Но конечно же, я этого не делаю. Я с удивлением узнаю, что, сам того не заметив, понял задание и что нужно делать. И я просто иду и делаю.

И руки у меня чуть дрожат, пока я стреляю. Я пару раз даже не попадаю точно по цели. Я злюсь на себя, но не могу. Не могу успокоить бушующие внутри неизвестные чувства. Они скачут и наскакивают друг на друга. Одни кричат, что теперь Вузи исчезнет, и я должен сейчас же бросить все и нестись в Китайский квартал, чтобы поймать его. Вот только зачем? Другие обманывают. И даже не пытаясь делать вид, будто сами себе верят, заученно твердят о том, что теперь Вузи снова будет со мной. Что после этой миссии я смогу рассчитывать на то, что опять буду ему нужен, по крайней мере, какое-то время. Это все не так. Я не знаю, что будет, но теперь все изменится. И лучше чем было не будет точно. Я боюсь. Не стреляющих в меня ничтожеств, а того что мое холодное как лед гангстерское сердце вот-вот разобьется вдребезги. И это будет безумно больно.

Это будет хуже, чем десяток смертей Райдера, и даже хуже, чем мама... Но это не убьет меня, нет... Это сделает меня сильнее. Но куда уж сильнее? Некуда. Без сердца я превращусь в машину для убийств и сворачивания гор. Я просто перестану чувствовать... И я этого не хочу. Пусть лучше буду мучаться по Вузи, но не буду каменным внутри. А впрочем, даже если и буду. Пусть так. Все равно...

Все равно. Но я нервно осматриваюсь по сторонам, вернувшись к Гаражу. И мечтаю сорваться с места и со всех колес нестись в Чайна-таун, чтобы удержать, если еще не поздно... Нет. Только чтобы уж точно получить ответ. Чтобы в очередной раз удостовериться, что не все в Сан-Андреасе идет так, как я хочу. Я хочу, чтобы Вузи позволил мне быть собой. Да я вообще много чего хочу. И я еще никогда не сходил с ума от нерешительности, чтобы просто узнать, да или нет. Я кусаю губы и бросаю взгляд на проносящийся мимо трамвай.

Вечер спускается, но как-то неуверенно, рывками. Начинает затучивать. Холодает. Таящий в себе неведомую опасность ветер носит по асфальту воронки дорожной пыли. От Станции Клюквы расползается неприкаянная темнота. Что-то таинственное и великое приближается, ходит вокруг, грузно припадая на жесткие лапы. Я не понимаю, чего я жду. Срываюсь с места. Но стоит мне начать двигаться, как звонит телефон. И мне становится не по себе от мысли, будто бы этот гаденыш только этого и ждал. Я направляюсь к центру города, на ходу отвечая на звонок. В какой-то момент в голове даже проносится: "Только бы Каталина..."

- Говорите, - бросаю я в трубку, впервые в жизни желая услышать визгливую женскую брань.

- Это твой друг, - голос механически изменен. Трансформирован, занижен и растянут на тысячи миль, пронесенных над океаном. С первых его жутких и самоуверенных, словно опытный психопат-убийца, торопливых звуков по моей спине начинают ползти колкие мурашки. Вечер становится еще холоднее. Одна мысль молниеносно пронзает память. "Я уже слышал этого парня." Точно. Где это было? Этот голос... Почему он ввинчивается в мой мозг словно девятидюймовый гвоздь, загоняемый садистски медленно? Я знаю этого человека. Я узнал бы его из тысячи. Я знаю эти интонации. Но проклятые механически измененные звуки лишают меня памяти. Мне кажется, или я ненавижу этот голос? Мне кажется, или я боюсь его? Этот человек отвратителен мне. Он не владеет мной. Он посторонний... Так почему же он еще больше рвет мне исстрадавшееся тоской сердце? - У меня есть кое-какая информация относительно твоего брата, - не будь голос таким механическим и таким живым одновременно, мне бы не было так неприятно. Но голос и магнитные ленты переплетаются словно змеи и составляют одно целое, - Приезжай на мое ранчо, и я объясню. Это в Тьерра-Робада, рядом с мостом Гарвера, южный берег.

- Это, бл*ть, кто?! - Меня ощутимо поддает машина, потому что я совсем не смотрел по сторонам, пока переходил улицу. Но мне все равно. Никто не имеет права вот так издеваться над моим сознанием. Одно дело - Каталина, но совсем другое - кто-то неизвестный. Обладатель такого голоса, который не забить никакой механической обработкой. Так же как запах гниющего мяса не забить корицей.

- Я не могу говорить сейчас, - этот голос осторожно играет в моей голове в пинбол. Он будто бы тянется по проводам через ночь из-за гор. Он мог бы быть одиноким серо-пегим волком, воющим под круглой желтоватой луной, что так ярко освещает Украденную Землю. Он мог бы звонить из телефонного автомата. На просматриваемом с окрестных возвышенностей пустыре, залитом бело-лунным светом, опускать в монетоприемник десятицентовик и прислушиваться к его мелодичному позвякиванию, пока он скатывается по желобу, задевая ребристыми краями отполированные железки. А потом звонящий мог бы, торопливо сбиваясь пальцами с кнопок, набрать короткий номер. Мой номер. За стенами будки воют волки. Их долгие песни разносятся над пустынной дорогой. А звонящий набирает мой номер, и его дыхание застит стекла, покрывающиеся матовой дымкой. "Я звоню тебе поздно ночью, чтобы рассказать, что я чувствую. Я хочу прокатить тебя сквозь ночной туман вниз к подножью холмов. Я собираюсь сказать тебе кое-что, что ты не захочешь слушать. Я собираюсь показать тебе темноту, которой не нужно бояться..." - Тащи свою задницу сюда, - магнитный голос срывается на легкое придыхание в самом конце. Я понятия не имею какого хрена происходит, но откуда-то из-под земли, у меня из-под ног, сквозь асфальт поднимается горячая радиоволна, заставляющая мою кожу отслаиваться и сворачиваться в форме цветка дамасской розы.

Я стряхиваю с себя ночное оцепенение.

- Мама всегда говорила мне, чтобы я не разговаривал с незнакомцами.

- И посмотри, где эта с*ка сейчас! - Нет, голос не издевается. Он говорит словно сосед из-за тонкой стены. Чей голос я знаю лучше, чем свой. Но я хочу знать, кто говорит со мной. Он просто очень спешит куда-то. И поэтому старается пнуть побольнее. - Если хочешь, чтобы твой брат спал сегодня ночью спокойно и с нетронутым языком, то поторапливайся. До свиданья!

Я смотрю на экран мобильного. Номер не определен, разумеется. Кто-то из полиции? Или из приятелей Смоука? И какого черта он говорил о моем брате? Свит где-то в тюрьме, за надежными решетками и неизвестно где стоящими стенами. И мне совершенно нечем ему помочь. Или все-таки я могу что-то сделать?

Не сейчас. Я угоняю машину и отправляюсь в Китайский квартал. И там, догадавшись заранее, узнаю, что Вузи уехал. Куда-то в Лас-Вентурас. У него там вроде как казино. Прибыльный подпольный бизнес. Партизанская война с итальянцами. Возможно, я мог бы помочь ему там. Но разве он этого хочет? И разве это что-то меняет?

Я же сам сказал ему, что если он хочет от меня избавиться, то ему придется переехать в другой город, сбежать и скрыться. И я тогда, так уж и быть, не буду его искать. Я ведь пообещал ему. А значит, должен теперь отпустить. Должен перешагнуть через это. Вот только чувствую, что очень не скоро это произойдет. И не скоро я стану свободным, со своим разбитым и холодным как лед сердцем. Оно еще долго будет трепыхаться, умирать во все более безболезненной агонии, долго будет плакать и безмолвно страдать. А потом перестанет. Но когда?

*

Я приехал в незнакомую Украденную Землю на следующее утро. Предыдущую ночь я провел занимаясь тем, чего не делал со школы - напиваясь до беспамятства. Голова гудела, и солнце светило слишком ярко. Синь неба резала глаза, а шум близлежащей автострады оглушал. Я сразу понял, что это именно то ранчо, на которое я должен приехать. Роскошный дом, открытый нараспашку ветру, был не похож ни на один из тех, что видел когда-либо. Казалось бы, что за дом, у которого частично отсутствуют стены? Что за любовь к безграничной свободе и бесстрашию нужно иметь, чтобы не иметь запираемых дверей. Дом казался произведением искусства. Или аквариумом без стекол.

В таком же открытом нараспашку гараже я заметил нескольких рабочих возле здоровенного Монстра. Я пошел к ним, но они тут же направились в противоположную сторону, вытирая замасленные руки тряпками, тихо беседуя и не замечая меня. Не успел я занедоумевать, как из громкоговорителя донесся неузнаваемый, еще более механически измененный и полный энтузиазма голос. Совсем другой, склоненный в другую сторону, но все тот же.

- Карл, милый, добро пожаловать! - Само радушие южных штатов. Солнечных душных дней, бесконечных дорог, запыленных заправок и чахлой травы у обочин.

- Какой-то дерьмовый прием, приятель, - я по-прежнему говорю с пустотой. С громкоговорителем, что покачивается от легкого ветра. - Что ты заешь о моей семье?

- Сначала мы посмотрим, из чего ты сделан, - довольно буднично отвечает мне кусок пластмассы. Так же буднично, как это яркое жаркое утро близ оживленной автомагистрали.

- А из чего, как ты думаешь, я сделан? Из пудинга?

- Неет. Из гнева и ненависти, - он словно диктор на неисправном воскресном радио. Оно барахлит и работает по утрам на кухне большого старого дома, затерянного в желто-изумрудных равнинах, каменистых холмах и речных переправах. Наверное, это непривычное похмелье, но мне кажется, что я чувствую пролезающие вместе с этим механическим голосом запахи пропеченого теста, домашнего лимонада и звонкий лай своры собак, отдающийся дребезжанием тонких стекол. Такие шестидесятые. Чудесная музыка. Одинокое детство, отец во Вьетнаме и весь мир за далеким горным хребтом. И из-за того хребта доносится с вестями из другого такого же захолустья диктор на радио. - И за это ты мне нравишься. Там в гараже есть грузовик. Как насчет небольшой поездки на нем?..

Верно. Все так и есть. Все дело в скорости и контроле управления. Все дело в крутых травянистых шелковых склонах и ярко-голубом атласном небе. Мы едем туда, куда звали меня ночные волки из телефонного автомата. Прокатиться вниз к подножью холмов. Чтобы мне рассказали то, что я не захочу слушать, и показали темноту, которой не нужно бояться... Вот только сейчас не ночь, а до рези в глазах чистое, раскаляющееся с каждой минутой утро. И я понятия не имею, что это все значит и почему я делаю то, что мне говорят, когда влезаю в кабину Монстра.

Это не совсем та поездка, которую мне сулили днем ранее. Мы носимся, хоть я один в кабине, я не могу избавится от ощущения, будто за мной наблюдает кто-то вроде бога с небес. Мы носимся по полупустыне. Именно так, по грани. Уже не лесопарковый дождливый Сан-Фиерро, но еще не далекая, виднеющаяся на горизонте незнакомая рыжая и сухая пустыня. Вдали на востоке я вижу коричневые горы под невероятно ярко цветущим небом. Мне уже начинает казаться, что еще никогда не бывало на свете ничего настолько синего, но тут перед моим взглядом, словно из ниоткуда, разверзается спокойное тихое море, скрывавшееся в глубине крутых берегов из базальта и глины. Озеро среди прерий. И эта синева уже неземная. Просто космическая. Была бы ночь, я бы рехнулся.

Но сейчас утро. За машиной не бегут волки, море далеко, а поблизости все еще не так уж плохо. Невысокие каменистые холмы, проселочные дороги, хилые заборы. Снующие в пыли у корней деревьев пегие мыши. Деревенские пустоши и все те же безобидные детские шестидесятые... Круче руль, передний привод, сцепление. Управлять монстром очень непросто.

*

Я прошел твою миссию, не своди меня с ума, таинственный незнакомец. Но даже голос его не появляется, когда я возвращаюсь к ранчо. Только парень, выдавший мне машину, говорит, что босс будет на связи, и тут же скрывается в свободном дверном проеме. Я не могу сдержать любопытства и, походив пару часов вокруг до около, осматриваю здание и близлежащую территорию. И прихожу к выводу, что здесь до сих пор царит элегантный патриархат эпохи Камелота, так безвременно потерявшей своего Джона Кеннеди. Камелотом можно охарактеризовать все. Жаркий полдень и душные тени ползущие вслед за грузными чайками в густом небе. Праздное и покинутое "мне нечего здесь делать" в огромном доме в старо-ирландском стиле мрачных замков, с его темными окнами и крупной кладкой шершавых камней. Мраморные розоватые тропинки к низкому причалу, французские фонари, которым самое место на искусственных набережных, широкое крыльцо из мореного дуба и аристократичное уединение. Поместье шикарно. Здесь вполне можно жить. Не мне. Мне подавай лесную берлогу со стенами из серой сосны и отсутствием санузла.

Внутри все-таки находятся крепко запертые двери, но большая гостиная открыта степному ветру как проходной двор. Со стены печальным и неодобрительны взглядом остановившихся магнитных глаз меня провожает оленья голова. А на полу - тигровая шкура, настоящая черт возьми, заносится песком и пылью с моих кроссовок. Я попытался включить компьютер или что-нибудь из остальной немногочисленной техники, но не

вышло. Все это включалось как-то по-другому. Все было построено так, что ничего нельзя было унести или хотя бы сдвинуть с места. Все бесполезно. Я поразглядывал карту Сан-Андреаса над компьютерным столом. Какие-то отметки, какие-то записи чьей-то торопливой и профессиональной рукой. Все двери во внутренние помещения заперты. На верхний бельэтаж не подняться. Не так уж все и свободно. Ничего, что сказало бы мне, кто хозяин этого дома. И уж точно не вяжется Камелот с обладателем волчьего голоса, звонящего из телефонного автомата на пустыре.

Я уехал с ранчо и вернулся в Сан-Фиерро. Чтобы снова, до крови под ногтями сжимая кулаки, проехать по центру города, где мне все напоминает об одном единственном, таком недолгом и таком необходимом. Парни в темных костюмах разгуливают по Китайскому кварталу. Они все так похожи друг на друга, но Вузи бы я узнал. Узнал бы... Но он там, за той незнакомой величественной рыжей пустыней, которую мне не скоро еще перейти.

Уже к вечеру раздался новый звонок. Я заранее, еще доставая из кармана телефон, понял, что это снова он. Телефонный маньяк.

- Кто это, бл*ть?! - Гаркнул я трубку так громко, что копы на противоположной стороне улицы обернулись.

- Сынок. Вернись на ранчо. Я все объясню, - голос все тот же, магнитофонный, сплетенный рыбьим хвостом из меди и углепластика, знакомый и незнакомый, волк под серебряной маской, скрывающийся на бале-маскараде среди посторонних овец. - И я имею в виду. Все.

- А ты не можешь просто сказать мне сейчас? Полагаю, нет, - я тоскливо поднимаю взгляд к Высотам Калтона. Оставлять их снова без присмотра не хочется. Не хочется снова уезжать из Сан-Фиерро, где сердце обидно и уютно плачет, туда, в чужеродную землю, полную отстраненности и неизвестности. Мне нечего там делать.

- Здесь! - Его голос вдруг резко потерял магнетизм. И стал обычным, совершенно нормальным высоковатым мужским голосом, обладатель которого, скорей всего не очень серьезно относится к жизни и много придуривается. - Сейчас. Не теряй времени.

- Что за с*кин сын... - я убрал телефон и старательно попытался прокрутить в голове эти несколько последних слов. У него сломалась аппаратура? Наверное, так. Вышла из строя. Но голос его... Его настоящий голос я знаю отлично. Я говорил с этим человеком и не раз, и совсем недавно. Но, хоть убей, не могу вспомнить. Что с моей головой? Ах да, она сломана. Но это еще не оправдание для провалов памяти.

Я вернулся обратно в Тьерра-Робада на рассвете. Ночная дорога заняла много времени, был сильный туман. Зато утром Камелот сиял как алмаз в первых зеленовато-желтых предсолнечных лучах. Было прохладно, трава полегла от прошедшей непогоды. Воздух был чистым и таким нежным, что в него хотелось окунать руки. И наполнятся им изнутри. И спать на мягких волнах у причала возле дома вечно. Пока сам дом безмолвствует, как древняя крепость. Погрузившись в эти глупые мысли, я подходил к крыльцу дома. Подходил и искал глазами очередной громкоговоритель, потому что не верил, что звонивший мне человек появится лично. Я слишком хорошо его знаю, чтобы верить ему. Чтобы вспомнить, кто он, черт возьми, такой.

Я не придал значения бесшумной кошачьей поступи позади себя. Посчитал ее взмахнувшей крыльями чайкой или порывом ветра. И поэтому здорово дернулся, когда на плечо мне легла и потянула назад тяжелая рука.

- Эй, Карл.

Я извернулся так, что у меня хрустнул позвоночник. Метнулся, запнувшись за кочку, чуть не упал.

- Какого хера, парень!..

На пару секунд, не больше. Нет, на одну секунду. На секунду только, но я совершенно выпал в осадок. И мне уже не казалось странным, что я не мог узнать голос этого мерзавца. С ним просто невозможно было ничего сделать. Ничего противопоставить его величественности и загадочности.

Ведь он был с другой планеты. С другого уровня. Стоял напротив и смотрел с самодовольной и раздраженной усмешкой. Пока я молниеносно падал в соляные шахты, которые моя оскорбленная недоверием память теперь широко распахнула.

... Цезарь, со сбитым дождем оперением, притихший и как никогда преданный, затаился рядом; мы снова в Сосне Ангела, залегли на крошащейся бетонной крыше деревенской забегаловки, я держу фотокамеру и вижу в объективе незнакомых серьезных парней. И Райдера. Ублюдка, которого я считал лучшим другом. А он использовал меня. И потом кинул. И вот, ничего. Ходит теперь точно такой же как раньше, ничуть не изменился. Та же расслабленная походка, ссутуленная спина в старой зеленой ветровке, резковатые движения наркомана-ищейки, когда он оборачивается и осматривается, почувствовав, должно быть, своим песьим чутьем таящуюся опасность. Но он не видит меня. Возможно, был бы без кепки - заметил бы. Но нет. Он такой же, каким я его помню: большие темные очки и здоровенный черный козырек, скрывающий лицо. И тому балласу, что приехал с ним в одной машине, Райдер наверняка по дороге втирал те же самые бредни, которыми когда-то забивал голову мне. Те же обкуренные истории, приправленные павлиньей гордостью, детской обидчивостью и десятками убойных фразочек. Да, он умел очень метко и емко охарактеризовать любую ситуацию, этот Райдер. Он вечно меня подкалывал на счет того, как хреново я вожу и как плохо выгляжу. "Чувак, ты как дитя малое" - я не раз говорил ему эту фразу. И я чувствую ее сейчас, получая уже неоспоримые доказательства его предательства. И мне ужасно обидно и больно от этого. И Сан-Фиерро делает эту боль еще более пронзительной и какой-то по-вечернему безутешной, когда я возвращаюсь в него...

Но в этот раз все не совсем так. До того, как я вернулся в Сан-Фиерро, произошло кое-что еще. Я увидел его. Пока совершенно постороннего. Импозантного мужчину на коричневом Вашингтоне. Костюм, красный галстук, небрежно зачесанные назад волосы, аристократичное, знающее слишком много одиночество. Легкая неторопливая походка и внимательное и пытливое выражение лица, будто бы он все время пытается что-то понять. И в то же время ничуть себя не обременяет. Мне показалось, или он бросил взгляд ленивых глаз на нашу крышу? Должно быть показалось. Я снова припадаю к объективу камеры. Нет, он знает. Косит боковым зрением в нашу сторону, но нисколько не подает вида.

- Эй, кто этот гринго? - Словно ворчащий пес, почувствовавший, что от хозяина пахнет кошкой, спрашивает Цезарь.

- Мне не нравится вид этого парня, - честно отвечаю ему, всматриваясь в неторопливые шаги. Мне не нравится его вид, потому что он выглядит другим. Не таким как все остальные. Как тот черный парень, по которому за версту видно, что он тупой сутенер, или как мексиканец с отвратительно бандитской рожей, или наркоман Райдер. Этот человек будто бы орел посреди воробьев. И я не знаю, почему, но чувствую, что именно его следует опасаться. Держаться от него подальше. Не давать ему завладеть собой, потому что его невидимые сети раскинуты широко. Или наоборот. Пойти сразу навстречу. Убить в день знакомства, чтобы не создал потом проблем. Таких больших проблем, что Тенпенни и его польской болонке и не снилось.

А спустя пару дней, после проявки пленок, я несколько часов кряду гипнотизирую взглядом его фотографию в гараже. Весьма удачную фотографию, на которой изображен человек, которого никто не знает. Даже Вузи и его братва. Человек, обернувшийся тайной. Несущий в себе опасность. Чутье редко меня подводит и я чувствую, что мне еще достанется от него. Проблем, боли и трудностей. Что он станет кем-то большим, чем просто торговец наркотой, с которым водит дела крысеныш Райдер...

Майк Торено. Вот как его зовут. Это имя врезалось в память навсегда и в ту же секунду спряталось там же. Я услышал это имя впервые в фиолетовых будуарах Куполов Наслаждения. Когда Джиззи Би и Ти-Боун обсуждали свои гангстерские дела. Джиззи был в своем репертуаре. Грязный сутенер, от которого напропалую несло наглостью, сс*чками, норковыми коврами, норковыми шубами и норковыми занавесками на окнах. Ти-Боун был как всегда злобен, напряжен и агрессивен, будто ощетинившийся волк. На правах подручного Джиззи я присутствовал при его разборках с соратниками. А в разговорах все время проскакивало: "нас трое, а я получаю только 20 процентов... Что за математика такая у Майка? Это математика придурков, партнер!.. Ты и Майк... Что там Майк о себе думает?.. Я требую еще 13 процентов, амиго, Джиззи Би не проведешь!.. Плевать мне на Торено..."

Я кропотливо собирал информацию, крутился как белка, работал на Джиззи, катался по городу с его шлюхами, как Джиззи сам говорил: "был как муха на дерьме, человек с сотней глаз", работал на Ти-Боуна, что всегда выходило мне боком, получал раны, отлеживался в больнице и возвращался снова. Понимал, что пока я не выйду на этого Майка, не буду иметь ничего конкретного. Потому что это он - главный. Он мозг, а сутенер и бандюга только работают на него. Именно до Торено мне нужно добраться во что бы то ни стало. И только тогда можно будет убить, наконец, до смерти доставших меня придурков. И Райдера тоже.

"... Майк слышит чаек. Майк слышит шум тяжелой техники. Майк говорит, что фургон резко повернул. Говорит, что там все шумит, как на грузовом складе... Он слышит шум волн. (Накатывающиеся на бетонные берега океаны, на дне которых хранятся тайны) Он слышит стрельбу. Майк слышит, как взлетают и садятся самолеты..." И теперь уже точно ясно. Я и Ти-Боун на всех скоростях несемся в аэропорт, чтобы спасти Торено. Спасаем его, как принцессу, которую унес дракон конкурирующей подпольной банды, угнав грузовик с наркотой, в кузове которого засел Майк. А в Сан-Фиерро гроза. Жуткая непогода. Опоры мостов гнутся под порывами ураганного ветра и запозднившиеся жители не выползают из-за укрытий. Машину заносит на скользком асфальте, я выкручиваю руль. Гром гремит так, будто небо по частям обрушивается на землю. Ти-Боун ругается и прижимает к уху мобильник - единственную прерывистую связь с Торено. Как же я ненавижу этого тупого гада. Их обоих.

Путь в аэропорт занимает не больше десятка минут. Мы находим угнанный грузовик, стреляем по эскорту на мотоциклах, берем на абордаж фургон, и, когда все противники мертвы, разбросаны по летному полю и их транспортные средства горят, словно нетушимые ритуальные костры, открываем двери грузовика. И из него появляется Торено. Я вижу его во второй раз. В окаймлении черного дыма горящих покрышек и проливного дождя, стоящего асфальтовой стеной.

- Как раз во время, Ти-Боун, - звонким, красивым и даже каким-то мелодичным голосом говорит Майк, выбираясь из помятого фургона и, заметив меня, тут же наставляет оружие. - Так, а это еще, мать твою, кто такой?

- Эй, это один из клоунов Джиззи, расслабься, холмс, - я еще никогда не слышал в грубом и хриплом голосе Ти-Боуна столько уважения. Он заглядывает в кузов и пересчитывает товар. Мне приходит в голову, что они с Торено неплохие друзья. Хотя, нет. В моей голове как никогда пусто и одиноко, ведь все мысли, словно опавшие листья, унеслись куда-то вместе с грозовым ветром.А Торено все целится, вывернув руку с кольтом под неудобным горизонтальным углом "а-ля крутой гангста", мне в грудь и смотрит на меня. Его глаза заливает дождь, а он не обращает внимания и все сверлит меня проницательным взглядом. Мне неуютно стоять под направленным на меня пистолетом. Настолько неуютно, что я прекрасно успеваю понять, какой же этот Майк прожженный, умный, хитрый и недоверчивый. Его не проведешь. Он не верит мне ни секунды. Он, наверное, уже меня раскусил. Наверное, чертяка запомнил меня на крыше в Сосне Ангела. С первого взгляда. Как я тогда думал? Либо держаться подальше, либо... Наша первая встреча, хорошо бы убить его сейчас. Хотя бы потому, что стоит мне отвернутся, как он выстрелит мне в спину, и выстрелит метко. Но при всем желании я не могу этого сделать сейчас.

С очередным раскатом грома закупоренное дождем небо чуть проясняется за его спиной. За туманным подвижным занавесом проступают огни оранжевого заката и стоящие горной громадой тучи. Я замечаю, что глаза у Торено светло-голубые, с зеленоватой проседью. И цвет промокающей рубашки подходит к ним идеально. И его темные волосы, чуть светлеющие на висках, начинают завиваться от влажности. И я дал бы его мраморно-бледной коже лет сорок, или больше, или меньше, я не знаю. Его изможденному, уставшему, но полному лисьей хитрости выражению лица человека, который повидал на свете все. Который со всем столкнулся и все преодолел. И его вполне можно назвать красивым, особенно сейчас, когда он похож на вымокшего под грозой орла. И он смотрит на меня и видит насквозь. Он мне не верит. Он за пару секунд решает, что со мной делать и как мою жизнь использовать. Что-то решил. Все-таки опускает оружие, резко поворачивается к Ти-Боуну, но все еще не выпускает меня из поля внимания. Он все контролирует. Всем владеет.

После недолгой перепалки, в которой я оказываюсь крайним, а Ти-Боун крайне недовольным, мы уничтожаем фургон с наркотиками. Поблизости находится белый лимузин, а издалека начинают завывать сирены. Я сажусь на водительское место, Ти-Боун, будто готовый в любую се

И я сделал это. Вертолет долго кружился над автострадой как раненная птица, издавал гибнущие звуки теряющих скорость лопастей и дымился словно подвешенный стог сена. Торено был загнан угол. А мне не верилось, что я победил весь этот проклятущий синдикат. Действительно, убить их всех было намного проще и приятнее, чем работать с ними. Первым был Джиззи. После многочасовой погони по тенистым холмам Океанских Квартир ему неоткуда было ждать помощи. Потом Ти-Боун, которого мы с Цезарем расстреляли в упор несколькими десятками автоматных патронов. Мендес, перевалившись через парапет, пошел ко дну, словно мешок с грязью. Чем он, собственно, и был. Мне было не до него. Куда больше меня занимал стоящий на том же самом парапете лучший друг в свете яркого солнца. Но и он стал историей. Той самой, что еще долго будет трепать мне сердце, но уже, к счастью, прошедшей.

Днем позже убийства Райдера я взрывал Торено в ночном небе над Холмом Миссионеров. Скалывал со стен остатки Локо Синдиката. Гнался на мотоцикле по трассе за вертолетом, преследовал его как раненного оленя. Я действительно чувствовал себя жестоким охотником. Вертолет скулил и болезненно кричал и захлебывался. Вертелся на месте и не мог ни сесть, ни набрать высоту. Мне даже не то что было жалко людей в вертолете... Просто мысль о том, что Торено там, в окружении угарного газа, черного дыма, скрежущего металла и паленого углепластика, казалась одновременно и восхитительной и печальной. Торено, должно быть, в отчаянии, умирает, мучается. Хочет и не решается выпрыгнуть из вертолета, истекает кровью и задыхается. Вот так я победил. Но победа была какой-то неправильной. Будто бы фальшивой. Словно Майк снова все это подстроил и выиграл, а я остался в идиотах. Но нет. Я нахожу на окраине города обугленные обломки вертолета. Вокруг огонь, поваленные стволы и земля, раскиданная взрывом. Несколько выпотрошенных опаленных неузнаваемых тел в разорвавшейся кабине. Запах сожженного мяса отвратителен и вызывает у меня тошноту. Ничего. Я победил. И не важно как. Я так и не лишился своей свободы.

А теперь Торено стоит напротив посреди яркого и кристально-чистого солнечного утра. Целый и невредимый, увлеченный и скучающий, непонятный и далекий. И мне ясно как божий день, что это все он. Он звонил. Он знает все обо мне и о Свите. Он все продумал. Все его игры идут по расписанным сценариям, и я тоже. Нужен ему зачем-то. Он будет меня использовать. Будет говорить, что мне делать. И мне придется слушаться.

- Эй, Торено... Черт возьми, я виноват, но что я теперь могу сказать? Да, я пытался тебя убить, но...

- Успокойся, сынок.

- Просто действуй в таком случае, давай можешь меня убить здесь и сейчас!

- Успокойся, - он чуть повысил и растянул голос, будто мы старые приятели.

- В любом случае, ты всего лишь гребаный наркодилер, Торено...

- Заткнись и сядь! - Ему, должно быть, надоели мои метания и размахивания руками, и он сделал стремительный шаг вперед. Как-то по-особому и очень ловко положил руку мне на загривок, механическим движением сдавил пальцами что-то под кожей, и я моментально лишился воли, голоса и каких бы то ни было желаний и повалился назад. Он толкнул меня, и я почувствовал, что теряю равновесие, но меня неожиданно встретили холодные тяжелые ступени крыльца позади.

Торено выглядел очень злым и возмущенным. Голос его был тверд, брови нахмурены, а движения полны резкого напряжения. А мог думать только о том, вставшее за его плечом солнце слепит мне глаза. Я вообще теряю самоуверенность, стоит кому-то начать на меня орать. А Торено был еще и на взводе. Это даже могло показаться мне странным, но я плохо соображал в тот момент. От ключицы, там где его пальцы коснулись моей кожи, расходились болезненные импульсы, как от удара током. Он ходил передо мной как тигр по клетке, что-то с яростной уверенностью доказывал, а мне было почти плевать. Я молча смотрел на него, чувствуя как слезятся глаза и что воздух почему-то стал слишком горьким.

- Ты думаешь, я торговец наркотиками? Ох, ты думаешь, что ты здесь со злом борешься?! Ты хоть немножко понимаешь, что происходит? Вообще что-нибудь понимаешь? Понимаешь? ПОНИМАЕШЬ?! - В какой-то момент он подошел слишком близко и мне показалось, что он меня сейчас ударит. Но автоматической защитной реакции не последовало. Я наоборот опустил взгляд, не понимая, почему я чувствую себя таким слабым.

- Нет. Я стараюсь не особо вдаваться в детали.

- Так не надо мне тут умничать, ага? - Торено еще раз легонько толкнул меня в плечо, выражая, должно быть, этим высшую степень обозлившейся снисходительности.

- Я работаю на правительственное агентство. Не важно, на какое. Я попытаюсь не вводить тебя в заблуждение... Да, когда мы виделись в последний раз, я участвовал в боях в Латинской Америке. Я использую любые доступные средства, понятно? И это не делает меня торговцем наркотиками, - он замолчал на пару секунд. Я поднял взгляд. Только чтобы увидеть его силуэт на фоне розоватого размазанного солнца и услышать разошедшийся над проливом крик чаек. Торено немного заколебался. - В конце концов, деньги, которые мы получили... Друзья, которых мы склонили на свою сторону, безмерно помогли нам в наших заграничных интересах.

- Правительственное агентство? - я решился заполнить образовавшуюся театральную паузу. Торено ждал этого вопроса.

- Наивные детишки вроде тебя... Вы верите в киношных героев! - Он махнул рукой куда-то позади себя. - А мы просто ведем там войну. Если я буду героем, то проиграю, и что мы получим? Коммунизм в штате Огайо! Социальное распределение и отсутствие свободной торговли. Никто не покупает вещи. Вот такое вот дерьмо... Так что расслабься и слушай.

- Хорошо, хорошо, я слушаю.

- Я знаю, что ты за парень, - он остановился напротив меня, сжав кулаки. И немножко умерил пыл, стал говорить спокойнее, с прорывающейся в голосе усталостью. - Мне нужен парень вроде тебя. Что бы сделать то, на чем меня не должны поймать.

- Типа чего?

- Мне нужно, чтобы ты экспроприировал грузовик, - он оперся одной ногой на ступеньку рядом со мной и заговорил уже другим, почти доверительным тоном. Хотя нет, не доверительным, а старательно выводя каждое слово, будто я слишком тупой, чтобы воспринимать на слух. Я не понял даже, стоит ли на это обижаться, или это вынужденная мера. Он стоял рядом, смотрел сверху вниз и загораживал мне солнце, окончательно лишая зрения. От него пахло слоеным тестом, безопасностью и пустыней. А я, как ни пытался, с трудом мог продраться сквозь смысл его слов, будто разучившись соображать. - Конкурирующее агентство, с неясными для нас целями... А впрочем, ладно. У них есть то, что нужно нам. Это работа для двоих. Тебе понадобится напарник, - он облокотился на колено и наклонился еще ниже, будто кто-то посреди прибрежных прерий мог нас услышать. - Используй парня своей сестры, но не говори ему об этом. Помни. Я буду следить за тобой, - еще несколько секунд попрожигав во мне взглядом огненную дыру, он развернулся и ушел под характерный орлиный восклик издалека.

Я даже понять не успел, куда он исчез. Только что был перед глазами, а стоило мне прикрыть их от порыва пыльного ветра, как Торено уже исчез. Будто его и не было. Будто Камелот так и стоял пустым, как все дни до этого. Чистым и незнакомым. Думать о том, что происходит не было ни малейшего желания. В общем-то плевать, да и это кажется вполне правильным - не задаваться теперь вопросами. Торено - правительственный агент? Зачем мне в это верить. Зачем мне выполнять его поручения? Пошел он. Пусть сам грабит караваны, раз такой умный.

Я просто сидел на крыльце, разрывая в пальцах травинки, а потом, к моему великому удивлению, к ранчо подъехал Цезарь. Он спросил, зачем я звонил ему и почему говорил таким странным голосом, прося приехать, а мне хватило ума не удивиться. И просто рассказать ему о необходимости угнать один грузовик.

Цезарь как всегда послушно и преданно не стал задавать последующих вопросов. Он говорил только по делу, кричал мне в ухо: "Ох, брат, скажи Кендл, что я люблю ее!", когда мы мчались на огромной скорости по мосту. Прижимался ко мне и судорожно хватался за спину, когда примеривался перепрыгнуть на кабину несущегося рядом грузовика. Это было чертовски опасно и трудно, но Цезарь ведь не из пугливых. А я держал вырывающийся руль мотоцикла и упивался таким восхитительным и таким прекрасным и неуловимым чувством дружбы. Ни с чем не сравнимым. Когда он за меня, а я за него. И нас только двое. И неважно, что у каждого есть свои тайны. Просто мы лучшие друзья, и пока мы вместе, мир кажется идеальным, таким, будто его создавали именно для нас, друзей.

Я все-таки переживал за Свита, и поэтому поехал на следующий день к Торено. Только поэтому, зачем же еще? Все равно без Вузи мне было нечего делать, а оставаться в Сан-Фиерро было слишком непростительно для моей безутешной памяти. На ранчо меня охватило дежавю. Каждое утро здесь было похожим на предыдущее. Каждое утро было одинаково чистым и безоблачным, одинаково жарким и одинаково наполненным стрекотом насекомых и криками чаек. Будто бы все это регулировалось, как интенсивность освещения. Коричневый Вашингтон у дома сразу подстегнул во мне какие-то смешанные чувства. Впервые я его застану врасплох, а не он меня.

Но как бы тихо я не крался по ступеням крыльца и по идеально подогнанным доскам паркетного пола, он все равно заметил меня. Хоть сидел за компьютерным столом спиной ко мне, хоть был полностью поглощен внимательным общением с радиошумами и попискиваниями. Не отрываясь от своей аппаратуры, он взмахом руки дал мне понять, чтобы я не подходил ближе.

- Вас понял, Большая Обезьяна, я получил толстого стервятника, тринадцать к шести. Требуется получить тонущего ребенка. Конец связи... Что? - помехи ответили ему, слегка изменив тональность. - В пятнадцать в полнолуние. Разбей свое сердце. Конец связи, - он крутанул одну из ручек на приемнике, и все шумы разом замолкли. Торено провернулся на стуле, оказавшись лицом ко мне, и тут же начал говорить, не делая разделения между своими кодовыми шифрами и инструкциями для меня. - Карл. Я попрошу тебя об одной услуге.

- Слушай, мужик, я сейчас тебе врежу, - я готовился к этому разговору заранее и решил, что возьму инициативу в свои руки и не дам ему снова заговорить мне зубы. - Что тебе известно о моем брате?

Он немножко отъехал от меня и со смехом ответил:

- Успокойся, - голос его еще никогда не был таким дружелюбным. И это снова, черт возьми, происходит. Я теряю силы и поддаюсь влиянию. Меня осторожно сметает океан, и что я могу этому противопоставить? Теперь сметает уже не возмущенно и зло, а наоборот, деликатно и доверительно отчего действие то только могущественнее. - Он в порядке. В окружной тюрьме. Крыло Д, камера 13. Слева от него сидит растлитель малолетних, который бы с радостью разорвал ему горло, - Торено сделал небольшую паузу и улыбнулся, должно быть, обрадовавшись изменению выражения моего лица. - Справа же от него - белый расист, который очень и очень не прочь вырвать и сожрать его сердце, - он с довольным видом кивнул и почесал бровь. - Но ты не волнуйся. Вообще-то Тенпенни и Пуласки еще относительно безобидные. Конечно, если ты не являешься членом семьи полицейского офицера Пенделбери, которого они застрелили после того, как он пригрозил их разоблачить. Но... Ты ведь обо всем этом знаешь, верно? - Он снова тихонько усмехнулся.

- Черт, - только и мог протянуть я. - Откуда ты все это знаешь, черт бы тебя побрал? И почему не положишь этому конец? - Весьма последовательный вопрос. Разведя руки, я уставился на него. Раз он действительно называет Тенпенни безобидным, то почему бы ему просто не убрать это дерьмо с улицы, раз он может. Ведь он может. Проклятие, с кем я связался... Знал же, что нужно держаться от него подальше.

Он помолчал несколько секунд, закусив губу и незаметно качая головой, смотря на меня как на идиота. Или, скорее, как на ребенка, пытающегося засунуть свои толстые пальчики в розетку.

- Ты так ничего и не понял, да, сынок? Ладно, - улыбка окончательно сползла с лица Торено, и он посерьезнел, чуть нахмурился, как учитель, приступающий к объяснению слишком сложной для бестолкового класса темы. - Ты думаешь... Рыцари в блистающих латах, отважные герои - все такое, да? Нам приходится принимать трудные решения, сынок. Знаешь ли, все что я могу - это пытаться стравить одних плохих людей с другими. И иногда мне приходиться позволять хорошим парням погибнуть. Свит - твой брат, а для меня он лишь вспомогательное средство, чтобы управлять тобой. Ведь иначе ты не станешь ничего делать... Это очень деликатный выбор, - он помахал руками, изображая весы с двумя чашами. - Здесь, - Торено приподнял одну руку. - Находятся все подонки внутри этой страны. А там, - он поднял выше другую. - Весь мусор снаружи этой страны. Что же касается меня и моих коллег, то именно от нас, мать твою, это гребаное равновесие и зависит. Именно на нас держится правительство... Это напомнило мне кое о чем. Иди сюда. Смотри, - Торено развернулся к столу и указал на разложенную карту. - Мне нужно, чтобы ты срочно приехал вот сюда на багги, что стоит у дома. Понятно? - Я подошел чуть ближе и взглянул на карту. Торено отодвинулся и поднял лицо ко мне. Смотреть на него сверху вниз было так непривычно и удивительно. Как и распознать, что в глазах его намного больше серо-зеленого, чем мне показалось в прошлый раз. - Ладно, разберешься. Подожжешь там дымовую шашку. Нам нужно получить один ценный груз.

В какой-то момент я понял вдруг, что снова попался в паутину его болтовни, из которой мне так трудно вычленить четкие факты.

- Постой-ка. А как насчет моего брата? И как быть со всей этой хренью, о которой ты говорил?

Он коротко устало вздохнул, поднялся с кресла и легко перебил меня, хотя я хотел сказать еще много чего, о чем пока понятия не имел. Стоило мне раскрыть рот, слова появлялись сами.

- Не волнуйся, я сказал. С Красавчиком все нормально. Если его хоть пальцем тронут, то тюремщик, что отвечает за него, придя домой, найдет свою жену и детей убитыми. Так что все под контролем. Поговорим об этом позже. Теперь давай, вали отсюда, у тебя мало времени, - Торено легонько подтолкнул меня в плечо, направляя к выходу. Мне можно было бы еще поупираться, но я не стал. Привычно разыгрывать из себя крутого парня как-то не получалось. На меня нашло понимание, что я сейчас впервые поеду в пустыню. Впервые окажусь там, в сухой вечности, опутанной цепями ветров, которая отделяет меня от туманного будущего и от Вузи.

Путь по изгибающимся истрескавшимся от дневного жара дорогам был просо ужасным. Я чувствовал, что задыхаюсь от непривычного царапучего и жесткого воздуха. Песок все время попадал в глаза и в уши, и в рот, шуровал под ногтями и кололся под одеждой, колеса самого идиотского на свете транспортного средства в нем вязли, а чертова рыжеватая желтизна всего вокруг не позволяла различать очертания предметов. К счастью, под сиденьем я нашел карту с намеченным маршрутом, но и с этим подспорьем я продвигался с трудом. Все время сбивался с дороги, пару раз чуть не попал в аварию. А все потому, что я просто не мог охватить всех этих необозримых просторов и бесконечных, изрезанных цепями скал, горизонтов. Эта местность была настолько огромной, что я с трудом мог поверить, что прожил всю жизнь и не разу не пересекся с подобным природным колоссом. Который однако, был вдоль и поперек испещрен полосками дорог, мостов и городишек.

Окончательно перестав пытаться запомнить дорогу, я добрался, наконец, куда нужно было. В такую глушь, о которой я бы никогда не подумал, что подобная еще существует в нашем перенаселенном штате. Это была старая-престарая, буквально разваливающая от ветхости деревушка посреди ущелья, в которой не было видно жителей. Впрочем, страшнее бы было, если бы я их все-таки увидел. Что за люди могут жить в еле держащихся под порывами ветра, обесцветившихся и покосившихся лачугах? Наверное какие-нибудь сельские дикари-метисы, не видевшие электричества. Или маньяки, от которых не возвращаются заезжие путешественники.

Я не понимал, зачем Торено привел меня в эту паучью дыру, заброшенную каким-то нездешним ураганом в распадок посреди высоких, причудливо изогнутых и избитых ветром скал. Не понимал, пока не услышал его голос, что довольно сильно испугало меня. Голос Торено не был изменен, но звучал совершенно не по-человечески. Будто я держу далеко от уха дребезжащую трубку древнего дискового телефона.

- Господи, почему так долго?

- Торено! Ты где?

- Во многих милях от тебя. Некогда мне все размусоливать, сынок. - Я заметил, наконец, что слова Майка доносятся из старого громкоговорителя, запрятанного посреди лачуг. - Выбери себе транспортное средство, возьми оборудование, которым я тебя снабдил, отправляйся к зоне выброски и ожидай там посылку.

Больше от громкоговорителя я ничего не добился. Руководствуясь картой, я поехал куда требовалось. И через несколько минут оказался на вершине мира. Конечно, гора Чилиад повыше, но здесь... Здесь покрытое редкой высушенной травой плато висело в воздухе, словно плывущее над землей основательное облако приближающейся песчаной бури. К нему на высоте десятков метров вел мост из подрагивающей под колесами скалы. На самой вершине стояло несколько разваленных кособоких сараюшек. Вид был просто... У меня дыхание захватило от величия распластавшейся подо мной пустыни со всех сторон. Она была не просто огромной. У меня не нашлось слова, чтобы охарактеризовать ее спящую безмятежность, покрытую плавным ковром из жестких лучей палящего солнца. Где-то вдалеке, настолько далеко, что казалось, в другой стране, не ближе, маячили в размытом горизонте черные силуэты большого города. Это, наверное, Лас-Вентурас. К нему ведут бесплодные пустоши и тысячи миль пустынного одиночества. Вузи там. Теперь я знаю, где он. Теперь я знаю, где мне его не нужно искать. За горами, за прериями, за тысячами шагов и стертых шин. Мне никогда туда не добраться... Расстроившись и обернувшись, я увидел еле заметно синеющую гладь пролива, отбросившего Сан-Фиерро в другую вселенную. Там, над Сан-Фиерро собирались тучи, и должно быть, намеревалась грянуть коварная шумливая гроза. Здесь ее будет даже не слышно... Как я ни всматривался, не смог различить у побережья ранчо Торено. Ну и черт с ним. Он и так напомнил о себе, приветствовав меня из очередного громкоговорителя, после того как я разжег дымовую шашку, заполыхавшую прозрачно-розовым столбом, уходящим в небо.

- Наш груз уже прибывает!

- Господи! Когда ты прекратишь это делать? - Я готов был расквасить морду громкоговорителю. Такое величие пустыни, такой простор и вековое безразличие, в котором можно почувствовать себя одним единственным живым, ползающим и мечтающим о чем-то существом на планете, и тут снова он. Своим заниженным голосом возвращает меня к грешной земле, держит крепко, мерзавец...

А потом он затащил меня в ад. Несчастные скалы сотрясались, словно хлипкие деревца от мощнейших взрывов. А я еще удивлялся, зачем мне РПГ? Большой светлый вертолет, что беспомощно и растеряно крутился над возвышенностью, где я стоял, атаковали другие вертолеты. Маленькие и верткие, похожие на черные угольки посреди неба, словно стая тероподов, преследующих могучего, но беззащитного и неповоротливого брахиозавра. Я все палил из гранатомета, и огромное голубиное небо трепетало от взрывов. Вот что было слышно на тысячи миль, а не какую-то грозу в Сан-Фиерро. Все вокруг окрасилось адским огнем и кровавыми заревами. Когда все-таки подбитый мною вертолет, кружась, разбивался о скалы, то поднимался такой грохот и гвалт, что земля уходила из под ног и заходилась долгим эхом, словно старик глухим кашлем.

Один раз я еле успел отбежать, когда взорвавшаяся в воздухе машина рухнула совсем близко от меня. Поднялся такой столб пыли, что стало не видно солнца. От жуткого грохота меня оглушило, и я явственно почувствовал, что скала падает. Ее несет куда-то влево и тонны песка уходят, смещаются... Но к счастью все продолжалось не дольше секунды.

Затем, будто из ниоткуда, на возвышенность поперли полицейские внедорожники. Недолго думая, я стал палить из РПГ и по ним. Эти черно-белые твари заезжали на скалу с такой легкостью, с таким неуважением отбрасывали из-под колес волны песка, что я невольно почувствовал, что теряю восхищение перед пустыней. Как приходить от нее в безмолвный восторг и как думать о ней как о чем-то нерушимом и вечном, когда вот она - стонет и трепыхается под полицейскими джипами и дрожит как осиновый лист взрывающимся небом? Нет уж. Люди давно захватили эту пустыню, завоевали и завладели ею полностью. Обвязали крепкими веревками из дорог, сковали асфальтом. Никуда ей, величественной голубушке не деться. Люди пришли на нее и сделали своей. Она принадлежит им. И как она ни будет стараться, никого не убьет и не избавится от захватчиков. Ей давно вырвали зубы, понаставив дорожных указателей и понастроив заправок.

Тупые копы, так старательно прущие к своей смерти, и те сильнее пустыни. За считанные минуты они пересекли ее и забрались на высшую точку, и даже не поняли, какого зверя покорили. Бесславные ублюдки. Все равно останется тот, кто сильнее их. Одинокий человек с карманами, набитыми оружием, которому ничего не страшно.

Разобравшись с вертолетами и ведя на хвосте десяток агрессивных копов, мне пришлось потом долго искать место падения сброшенного груза. Когда я, вымотавшись и перемазавшись с ног до головы сажей, на еле живом дымящемся автомобиле, наконец-таки нашел ящик, покоящийся в сдувшемся облаке парашюта, я уже готов был сказать, что наелся пустыней до сыта и меня уже тошнит от нее. Наступал вечер, и солнце ползло к горизонту. Издалека все еще доносился вой сирен, я был слегка ранен, плюс немного оглушен. Ненавидел целый мир и особенно этого гадского Торено.

Посылка нашлась на берегу океана. На самом, черт бы его побрал, краю света, где пустыня внезапно обрывалась и, в последний раз взбрыкнув высоким горным массивом, переходила в беспредельную гладь океана. Линия горизонта над водой светилась на закате как расплавленное золото. Сверху было залитое засвечено-желтым, перегоревшим светом небо, а снизу спокойно-серое, словно бесконечный асфальт огромного летного поля, полотно океана. Это было не море, не залив, или что-то типа того. Это был океан. Это был конец. Конец, не имеющий границ. Там дальше, на сколько хватает глаз, и еще дальше, и еще дальше, хоть плыви годы и годы, не будет ничего. Только водная гладь и ровное каменистое дно на глубине сотен метров. Во она - вселенная. Так близко, что рукой подать. Нырнуть с обрыва и плыть. И понимать при этом, что этому плаванию не будет другого конца, кроме твоей смерти от голода.

От осознания всего этого по спине поползли мурашки. Нет. Нет, все не так. Так не должно быть. Там, далеко впереди, обязано быть что-нибудь. Какая-нибудь суша, остров, коралловый риф, смена климата, в конце концов. Так не бывает, чтобы воде не было конца... А впрочем, кого я обманываю?

В расщелине между двух могучих скал, куда я приехал, стоял тщедушный домик с заколоченными окнами. Тут же нашелся маленький причал - последний оплот всемогущих людей перед океаном, побитый пикап и снова громкоговоритель.

- Отлично. Доставь посылку обратно в Лас-Брухас, - заявил Торено, как только я подошел к громкоговорителю на расстояние слышимости моих заложенных ушей.

- Где ты? - Устало спросил я, бросая еще один тоскливый взгляд на темнеющий океан. - Слушай, у меня от тебя просто мороз по коже!

- Карл, - произнес он своим механизированным телефонным голосом. - Я постоянно наблюдаю за тобой... Или подслушиваю... Или и то, и другое.

Мне было достаточно. Я ужасно устал от пустыни. Не хотелось оставаться там ни минуты. Хотелось в дождливый Сан-Фиерро, где дышится пусть тяжело, но так свободно. Хотелось, чтобы чертовы копы отстали от меня, чтобы машина не развалилась на части, чтобы воздух перестал быть таким бесплодным... Я притащился в Замок Дьявола, еле найдя дорогу посреди кромешной ночной пустоты, и понял, что умираю. Так сильно я

еще никогда не уставал. А все потому, что я получил слишком много впечатлений за раз. Это опаснее пуль и падений. Под урчание собственного живота я устроился спать в одной из незапертых хибар, и еще никогда не спал так крепко.

*

- Просто изумительно! - Весело произнес Торено заметив меня. Я притащился на его ранчо еще одним идеальным утром и нашел его, чем-то очень обрадованного и довольного, сидящего в своем кресле с ногами закинутыми на стол и с книгой в руках.

- Что у тебя на этот раз, Торено? - Я был настроен не так оптимистично. Подходя к нему, очень хотел свалить его с кресла и набить как следует самодовольную рожу.

- Вся история - это сплошное вранье, - дружелюбно ответил он, повернув лицо ко мне. - Там говорится, что Гитлер покончил с собой и что мы сбросили атомные бомбы на Японию. И люди верят в этот вздор. О, Господи, - он усмехнулся и бросил книгу на стол, неспеша поднялся с кресла. - Что ж, наверное, они так спокойнее спят по ночам...

- Слышь ты, чего тебе от меня надо? - Мне просто не хотелось снова позволять ему забивать мне голову. Чтобы он снова нагрузил меня и бросил в полной заднице посреди пустыни. - Ты освободишь моего брата, или как?

- Нет, - уверенно бросил и подошел ко мне. - Пока нет. И вот тебе откровение: я сказал это, чтобы убедить тебя работать на меня.

- Парень, ну ты точно ублюдок бзиканутый, - В общем-то, я это и так понимал... Но нельзя же говорить вот так, даже не пытаясь меня обмануть, не оставляя мне выбора, лишая меня мотивации. Чего он добивается, черт возьми? Чтобы я выполнял его поручения добровольно?

- Но самое удивительное - это то, что мы о твоем брате действительно позаботимся, - он насмешливо смотрел в мои глаза, чуть склонив набок голову. - Потому что мне, так же, как и тебе, нужно, чтобы он оставался живым.

- Ох, ну спасибо!

- Понимаешь, после того, что ты для меня сделал, ты фактически стал профессиональным агентом. Есть двойные агенты в Панаме, которые собираются назначить цену за твою голову, - Торено отошел к столу и стал искать на нем что-то. - Один русский шпион - маленького роста, толстый, похож на Бориса Ельцина, просит дать ему разрешение допросить тебя с пристрастием. Русский стиль. Зажимы для гениталий. Это прикольно, тебе понравится...

- Все это вовсе не прикольно, чувак! Оставь меня в покое, - возмущенно воскликнул я. Я понятия не имел, стоит ли ему верить. Конечно, все это глупости, он просто пугает меня, но все равно слышать такое не очень приятно. - Ты приносишь плохие новости!

- Да не волнуйся ты об этом, - он с улыбкой отмахнулся. - У русских котов есть вопросы, которые интересуют их куда больше, чем твои яйца, поверь мне. Вся их страна скатилась в говно. Мы пытались держать ситуацию под контролем, но этот идиот Горбачев, тот у которого дурацкое пятно в форме клубники на лбу, умудрился слить самые ценные активы. И все же они, знаешь ли, сумели пропихнуть своего мальчика в Белый дом. Это было мило...

- Ну так? Чего ты от меня-то хочешь?

- Слушай, мне нужно, чтобы ты для меня приобрел кое-какую недвижимость, ясно? - Он снова подошел ко мне и понизил голос. - По идее, стоить это должно недорого. Предложишь им столько, сколько у тебя есть. А если собственники окажутся несговорчивыми, убьешь их и все дела. Ты это умеешь. Скоро ты начнешь выполнять для меня реальную работу, сынок, понятно? Так что хватит капризничать, как маленькая девочка. Давай, убирайся отсюда, - Он ударил меня по плечу как хорошую лошадь и быстро отошел обратно к своему столу. А я, машинально переставляя ноги, ушел из его дома. Как оказалось, навсегда. Это он меня так по-отечески подбодрил? Очень мило. Мне даже понравилось... И как бы я его ни ненавидел и каким бы засранцем он ни был, мне нравится почему-то, как он называет меня сынок. И как болтает, так, будто пересказывает квантовую физику своими словами, с легким пренебрежением и насмешкой. И я, наверное, попался все таки.

Собственностью, которую хотел Торено, оказалось заброшенная взлетная полоса с прилегающим кладбищем самолетов, ангарами и несколькими добротными, но обветшавшими в безлюдном одиночестве постройками. Мне эти "Зеленые луга" не понравились с первого взгляда. Во-первых потому, что были фальшивкой с самого начала. Никакие не зеленые и не луга, а сухая серая трава, раскаляющиеся на полуденном солнце изорванные взрывами корпусы самолетов, да пустыня. Сплошная пустыня на сколько хватает глаз. На открытом месте настолько подвластная ветру, что по ней просто не возможно ходить и не давиться песком. Недалеко от поля пролегало несколько дорог, но они были достаточно далекими и тихими, чтобы не издавать ни звука по ночам. В получасе езды на возвышенности был и маленький городок с большой курицей - Лас Пайасдас, где можно было худо-бедно перехватить. В остальном же полнейшая скука и безысходность.

Перед тем как поехать в Зеленые луга, я мучился каким-то предчувствием. Будто собираюсь просто выйти за хлебом, а на деле ухожу на всегда. С этим тяжелым чувством и непонятной тоской я простился с Сан-Фиерро очередным дождливым утром. Сказал копающемуся в Гараже Цезарю, что у меня дела в Каменном Графстве. Он безразлично пожал плечами и не стал ничего выяснять, сказал, что присмотрит тут за всем. Я так и не понял, остались ли мы после этого прежними друзьями. Наверное, нет. Пора уже было двигаться вперед. Из туманного города, где каждая улица напоминала мне о Вузи, в новые дали. За которыми я снова найду Вузи однажды, когда мне это будет не так уж нужно.

Собственника заброшенной взлетной полосы найти не удалось. Через каких-то третьих лиц и государственную контору я отдал кровные восемьдесят тысяч, чтобы стать владельцем никому не нужного пространства. Сначала меня возмутило, почему это за Зеленые Луга платит не Торено, но после звонка от него все стало понятно. Поле куплено не для него. Для меня.

Торено позвонил мне, сразу после того, как я впервые, на правах хозяина, решил оглядеть жилые комнаты. Ими было полуподвальное помещение диспетчерской вышки. От одного взгляда на подобные хоромы, у меня защемило в груди. Сама вышка и прилагающаяся к ней башня с поломанной лестницей, и гараж, и какие-то штакетники, и мотки проводов и прочего мусора, все было ужасно старым. Все скрипело, ухало и ходило ходуном от порывов пыльного ветра. Однако при этом, все держалось намертво. Покрытые ржавчиной двери, жесткая узкая койка, колченогие стулья, раковина, удивившая меня наличием тонкой струйки коричневой воды, обитые железными, почему-то чуть светящимися в темноте листами стены и чьи-то записи на измятых бумажках - не меньше, чем полувековой давности, - все говорило о той же вечности и нерушимости, что была и у самой пустыни. Все это было словно древние акрополи со следами жизни давно сгинувшей цивилизации. Я не собирался там оставаться. Ни на минуту, ну уж нет. Но Торено позвонил мне.

- Здравствуй, Карл! - Мне непонятно было, издевается ли он, или действительно рад. Я уже даже не задавался вопросом, откуда он знает, когда лучше всего позвонить. Когда я стою посреди диспетчерской с лишившимися стекол окнами и разглядываю доисторические пульты давно закончившегося управления. - Ну, и как тебе наше новое логово?

- Чего-то не хватает, - задумчиво произнес я, выглядывая во окно. Над полосой вихрями носились воронки песка, темнело. - Мне кажется, теннисного корта и бассейна.

- Очень мило, Карл. Просто прелесть... Так вот, слушай. Тебе предстоит научиться летать.

- Ага, вот еще, - я опустился на стул, на котором сидел много лет назад какой-нибудь пилот-будущий герой войны во Вьетнаме.

- Да, именно так. Я приготовил для тебя несколько испытаний. Ты можешь приступить к ним, посмотрев телевизор, что стоит в углу. Он должен работать, проверь... Если ты действительно можешь летать, тебе придется доказать мне это, - Торено сделал многозначительную паузу. - Если ты и дальше собираешься бороться за свободу брата.

- Черт. Ты не оставляешь мне выбора, да?

- Да. Отлично.

Торено отключился, и я остался один. И очень четко почувствовал это. Телефонная связь здесь не ловила. Торено не в счет, он же особенный. Я бесцельно включил телевизор и прокрутил несколько видеоинструкций. Научиться летать? Торено совсем свихнулся. Научиться летать, одному, посреди пустыни, руководствуясь только советами телека, который, кстати, тоже не ловит ни одного канала. Это невозможно. Не в смысле нельзя, а в смысле нереально. Это просто выше человеческих способностей. Я не смогу...

Это просто ужасно. Я вышел из диспетчерской и сходил в то место, которое теперь именовалось моим домом. Нашел в икскуроченном шкафу старый шелковый платок, как раз такой, какой дарили пилотам девушки середины прошлого века на прощание, и какой потом пилоты повязывали себе на шею. Чтобы не наесться песка, я обвязал нижнюю часть лица платком, как в старые добрые времена, когда совершал рейды в Джефферсон, и пошел к ангарам. Там я нашел несколько насквозь проржавевших самолетиков, впрочем, еще вполне живых. Их только нужно было очистить от песка, забравшегося во все щели. А потом еще долго копаться в них и ремонтировать. А потом догадаться, как вытащить на взлетную полосу.

А потом разразилась настоящая песчаная буря. Я оставил все попытки и позорно сбежал с поля боя с пустыней под защиту оказавшихся очень креп

Спасибо!!! Как долго я ждал эту главу! Глава отличная, хоть отношения Карла и Вузи занимают половину главы.
- Партнер, - презрительно заявил он в трубку.
- Джиззи, - в тон ему ответил я. - Что происходит
Хмм... Мне показалось что Джиззи наоборот, говорил доверительным тоном. Джиззи все больше доверял Карлу с каждым выполненным заданием.
Я поднял взгляд. Только чтобы увидеть его силуэт на фоне розоватого размазанного солнца и услышать разошедшийся над проливом крик чаек.
Разве в пустыне есть чайки?! О_О

Пожалуйста, пожалуйста :з
Ну так конечно. Ведь про Вузи - это основная сюжетная линия, и, хоть повествование ушло от нее далеко, все равно должно было к ней вернуться.
Не-а. У меня все очень точно. Этот телефонный разговор между Джиззи и Карлом был в начале миссии Outrider. Вот например

&list=PL498387529F3C6894
тут нет никакого доверительного тона, а только сплошное презрение. По голосу понятно, что Джиззи врет, как он сказал "I thought of you. friend" - Все понятно.
Джиззи вообще, мне кажется, чисто отрицательный персонаж. Он никому не доверял, а Сиджею тем более.
Разве в пустыне есть чайки?! О_О
Нууу... Вы же знаете, где располагается резиденция Торено? Там такая местность, полупустынная. Можно сказать степная. Там еще есть и трава и деревья, но уже больше похоже на саванну какую-нибудь. Там рядом есть пролив. И над ним летают чайки. Я же ничего не придумываю, описываю все точно как в игре.

Извините, был неправ. Вы будете писать продолжение?
P.S. С Новым годом!

Спасибо! Вас тоже с новым годом)
Буду, но не скоро. Совсем не осталось ни идей, ни желания. Ведь никому, кроме вас, не интересно :(
Вы прекрасный читатель, но я начинаю сомневаться в своих возможностях.

Ну, раз желания нету, то не пишите. Хотя, остался один интересный персонаж - Мэдд Дог.
Ведь никому, кроме вас, не интересно :(
Жаль, что сейчас никто не читает.
Не сомневайтесь в своих возможностях, у вас талант.

Мэдд Дог слишком мало раскрывается в игре. Да и вообще, про него писать все равно что воду лить. Все это уже было.
По плану еще есть последняя глава, и я ее напишу попозже.
Спасибо вам большое :з
А вот скажите, не любите ли вы игру Мафия?

А вот скажите, не любите ли вы игру Мафия?
Еще как люблю! Но только первую Мафию. Мафия 2 мне не очень понравилась.

Ох, я тоже очень люблю Мафию. И первую и вторую люблю и обожаю. И не могу сказать, какую больше, они обе по своему офигительны. Чем же вам не понравилась вторая Мафия? Такая шикарная игра..

Чем же вам не понравилась вторая Мафия?
Ну, многое скопировано с первой части. Кроме атмосферы. Атмосфера шикарная, особенно зимний Эмпайр Бэй. И концовка раздражает, такое чувство как будто финальный ролик оборвали на полуслове.

Возвращайся в дом сладеньких

Глава под песню Frank Sinatra - My way


Я хотел бы рвануть с тобой в Лас-Вентурас. Без багажа, без обязательств, без конечного адреса. Только ты, я и течение жизни. Только ломкие ленты шоссе, наматывающие проволочные круги вокруг мировых пустынь. Дорога будет долгой. До самого вечера. Только силуэты прерий и пегие камни среди чудовищно-цветущих кактусов на обочинах. Только наши глаза за солнцезащитными стеклами, наши руки, сплетающиеся на спящем ручном тормозе. Черное и белое, льняное и бархатное, западное и восточное, будто бы мы не созданы друг для друга.

Я хотел бы рвануть с тобой в Лас-Вентурас. Чтоб закат перекатывался по твоему лицу, путаясь в дорожных столбах, и раскрашивал тебя в тигровые полосы. За окнами будет свистеть легкий ветер, который научил меня летать. Деревушки индейцев будут провожать нас мудрым и печальным прикладыванием кулака к груди. Под колесами твоей розовой Элегии будут перебирать копытами тысячи маленьких неутомимых лошадок. А ты будешь качать головой в такт Элвису. Элвис ждет нас там, впереди. Чтобы дать свой «Live in Las Vegas» и покинуть здание.

Я хотел бы рвануть с тобой в Лас-Вентурас. Чтобы не было никакого Лос-Сантоса. Чтобы ты слепо нуждался во мне, как в псе-поводыре. А я бы безынтересно погибал от тоски, не услышав за день звона твоего любимого имени.

Но я еду в Лас-Вентурас один. И хваленый яшмовый закат не так уж хорош, если ты не можешь его видеть. Если тебя нет рядом. Ведь ты уже там. Ты давным-давно в Лас-Вентурсе, хрен знает чем там заправляешь, играешь в мини-гольф и ведешь невидимую миру войну с итальянцами. И теперь тебе стало одиноко. Теперь у тебя начались проблемы. А когда у тебя начинаются проблемы, ты звонишь мне, как ни чем ни бывало, и зовешь... Но в этот раз рискую не я своим разбитым сердцем. И ты не рискуешь своей свободой и независимостью. Тут на карту поставлено что-то другое. И мне бы хотелось знать, что. И я узнаю. Узнаю эти развилки, теннисные корты, дороги, дворы и улицы, как если бы родился на них. Я узнаю тебя, как только увижу. Ты и так чудишься мне в каждом встречном водителе. Ты видишься мне стоящим за каждым окном и сидящим на каждым поребрике... И я все еще люблю тебя. Я люблю тебя, меня не излечить от этого. Но за годы на летном поле я привык жить с этим. И не думай теперь, что я буду ментальничать с твоими чувствами, Вузи. Тебе бежать некуда. Разве что, кыш с этого континента, куда-нибудь на северо-запад.

Я раньше не бывал в Лас-Вентурасе. Но сейчас, вместе с закатом подкатываясь к его подступам, понимаю, что мы родственники. Может дальние, но одной серебристо-багряной крови. Я подъезжаю к нему по петлям и пестрым лентам окружного шоссе. По бездомным и одиноким пригородам. По тем, кого Лас-Вентурас, как заправская косматая рок-звезда, держит рядом, но не близко. На расстоянии песчаной полосы, раскрашенной рельсами, лачугами и билбордами. Эти окрестности, как непризнанные фан-клубы, просто стоят у того края, где пустынный лен перекрашивается казенным бархатом. Где начинаются ничем не отличающиеся, но совершенно иные по мироощущению улицы.

Лас-Вентурас, мы с этим городом из одного теста. Лас-Вентурас лежит на скосе подпрыгивающей перед прыжком скопищем каменистых холмов и ныряющей в океан пустыни, как Куллинан, когда он был целым. Как настоящая звезда, что вечно сияла над Африкой, а потом не в добрый час потревоженная ревом первых артиллерийских орудий, рухнула и угодила в земной разлом, ставший позже одной из шахт возле Претории. А в самой Южной из всех Африке всегда было пруд пруди европейцев, вывозивших все самое ценное. Они не скоро добрались до африканской звезды. Но как добрались, так тут же разрушили самый большой в мире полукилограммовый алмаз на составляющие. Одну звезду растащили на девять поменьше, прикрывшись профессионализмом своих полных благоговения и восхищения ювелиров. Готовые, пронумерованные Куллинаны были огранены со всеми почестями и расставлены по местам среди царских регалий Британской империи.

А в шахтах Трансвааля еще долго, до тех самых пор, пока старушка Англия не растеряла все свои прекрасные колонии, говорили, что Куллинан, когда он был целым и лежал в угольно пыли, уже тогда был только осколком. Осколком очень крупного кристалла, который найден так и не был. Камень подобных размеров вряд ли удастся кому-то представить. Но я-то знаю. Теперь знаю. Что вместе с первыми кораблями чернокожих невольников, возможно даже в желудке одного из этих бравых, обреченных на вечный рабский труд ребят, была увезена из южной Африки самая большая звезда, какая только ступала на землю. Может быть, несколькими сотнями лет ранее, один очень похожий на меня парень, с такой же кожей, таким же рассудком и таким же мятежным сердцем, таща на руках оковы и с трудом распрямляя исполосованную спину, нес в налитых кровью глазах истинное сияние. Увозил его далеко от исторической родины. Только лишь для того, чтобы перенести на другой континент. Вот на этот, американский. И умереть здесь, спустя годы мучений и солнца. И оставить самый большой кристалл на свете там, где потом разросся, искрящийся лотосовой опухолью тот, кого назвали Лас-Вентурас. Кого построили по линейке и засадили рассадниками казино и фешенебельных отелей.

И теперь я вхожу в этот город и понимаю, что мы с ним когда-то давно встречались. Когда-то плыли к неизведанным чужим берегам на одном корабле. Я в цепях, он R12; забросанный сеном и обрывками ниток парусиновой ткани. Мы расстались надолго. Берегли свои стяги и воевали на холодных улицах порознь. А теперь снова встретились. Мы не просто кореша, мы братья. Но никакого семейного воссоединения не предвидится. Нам не ужиться рядом. Мы, как конкурирующие за право жить виды, настроены друг против друга враждебно и собственнически. Он не очень рад мне, опасаясь за свое сияние и праздничное спокойствие горящих вывесок. Я не очень рад ему, потому что собираюсь обчистить его карманы. И я не только эти подземные хранилища с прорвами денег имею в виду. Я хочу себе свою звезду. Свою слепую, черно-мраморную, тигриную звезду, и ни одного из других девяти алмазов мне не надо.

Я бросаю тачку на пороге в город. Я хочу пройтись, смело и по-кошачьи попялиться с утробным урчанием в остроконечные зрачки глаз этого дракона, что стережет принадлежащие мне сокровища. Я шагаю по улицам, что толстеют и богатеют на глазах. Они все выше, шире и удивительней, все ярче, все радужнее заполнены неторопливо прогуливающимися людьми. Каждый второй из которых Элвис. А каждый третий R12; из Крысиной стаи. Я иду среди них хозяйской походкой наглого гангстера, но чувствую себя немного неуютно одетым во все пустынное и все еще пропитанное песком и криками Калифорнийских кондоров. За годы полетов глаза у меня пожелтели и стали янтарно-зауженными. А между тем закат догорает, и сверху на него сваливается, окончательно подминая за горизонт, темная ночь. И чем упорнее ее прорезают городские огни и цветные витрины, тем ночь черней. Но она непроглядна только на первый взгляд привыкших к свету котов. Просто пустыня все еще не свыклась с тем, что на самом прекрасном ее участке, на уголке перед бесконечностью теперь всегда искрит электричество.

Я иду, поглядывая на пролетающие мимо дорогие лимузины. В них проносятся холодные сердца, золотые волосы и горящие глаза одиноких хищников, перешедших на вегетарианскую диету. Затянувшихся в городскую мечту и сказку, попавших в сети и пропавших навсегда. Глотающих воздух невесомых, незаметных простуд с запахами бензина и теплых сквозняков, наполненных дорогими духами элитных скотобоен. Я поднимаю голову, придерживая ковбойскую шляпу. Город так светится, что звезд на небе не видно. Их мало, но это беда. Ведь весь этот город R12; одна разросшаяся грибницей комета. Да и в каждом доме есть своя звезда, а то и не одна, поменьше, совсем пылинка, отколотая временем от того праотца-Куллинана. С севера города тянется долгих дым высоких труб. Они подгоняют бег седых, редких облаков. Немножко поддувает холодным ветром, но равно настолько, чтобы никто не замерз, но в всегда мог ощутить, что океан близко. Колышется нефтяным загустевшем зверем и тихо вздыхает, отдаваясь дрожью в паутине проводов.

Я брожу по городу не так уж долго. Знакомство можно считать состоявшимся. Этот город настолько хорош, что безопасен. Улицы не знают меня и вполне дружелюбны, словно музейные экспонаты, ненавязчиво лезущие на глаза в надежде, что их осмотрят. На этих улицах и многоуровневых парковках можно не думать о том, что кто-то возьмет да и пальнет тебе в спину. Впрочем, город, в котором улицы холодны и жестоки, всегда был только один. Первый город. А этот - четвертый. Последний остров, где я не был. Последний оплот неизвестности.

Ведомый как всегда необъяснимым чутьем, я нахожу в конце самой шикарной из всех главных улиц казино. То самое, «Четыре дракона». Пару секунд мнусь перед огромным золотым кольцом, обводящим вход. Но потом я вспоминаю, что я тут холоден как лед, умею летать и никто мной не владеет, и смело вхожу, тут же наталкиваясь на едва знакомых ребят в черных глухих костюмах. Все китайцы на одно лицо. Я узнаю Гуппи и молчаливо с ним здороваюсь. Он проводит меня мимо огромного бордово и золото-полутемного помещения, малооживленного и свободно заставленного рядами игровых автоматов и столами со скучающими крупье. Похоже, дела идут не слишком хорошо.

И я не знаю, что значили все те мои мысли о мнимой свободе и независимости, потому что как только я увидел Вузи, все они рассыпались бетонной пылью. И разлетелись, как от печального вздоха по воздуху, оставив после себя светлячковые проблески. Вузи, ни капли не изменившийся, стоял посреди большого пустого зала. Очевидно, эту комнату еще не привели в подобающий вид, не заполнили гарнитуром. Впрочем, нужно ли там было что-то еще? Просто красно-алые и дождливо-серые бархатные стены, увитые бежевыми драконами из драгоценных, литых из фальшивого золота нитей. Декоративные колонны, просторные, по-мальдивски-бирюзовые и дымящиеся пузырями аквариумы по стенам, изначально вытертый до основания черный ковер на полу. Главной деталью было окно. Огромное, во всю стену, и такое сияющее, будто за ним не улица, а приближенные к самым стеклам звезды. Или просто сотни стоящих забором серебряных фосфорицидных ламп. Это окно было сплошь закрыто жалюзи, отчего былые полосы светились, словно лучи солнца. И на фоне всего этого невозможного, слепящего глаза сияния, я и увидел Вузи. Точно такого же, каким он был, когда мы, односторонне не предполагая что прощаемся, прощались.

Сердце у меня чуть-чуть сжалось. Совсем немножко. Просто так всегда бывает, когда смотришь на чью-то стоящую в просвете фигуру. Она кажется тоньше, стройнее и чище. Она кажется чем-то нездешним и посторонним. От этого твоя грешная, по другую сторону света жизнь кажется слишком несовершенной, чтобы прикоснутся к той, что цветет в клумбе фотонов. Вузи, похоже, злился на что-то. Вот они, его проблемы. Со сдержанностью индокитайского тигра, он носился по своей светлой двумерной клетке, прижимая к уху телефон и ругаясь.

- Да какого хрена с вами все не так, люди?! - он спешно прошел в опасной близости от копающегося в дыре в полу рабочего, но не задел его. Я подумал, что он, должно быть, укомплектован невидимыми вибриссами, как у андской лисицы, иначе как он так ловко двигается? Как он вообще может так двигаться, с каждым движением отталкивая меня от края океана, от грани свободы, снова в слепой плен?.. Вузи. Ты фальшивка. Ты обманщик, малыш. Ты никакой художник. Ты объездчик лошадей. Ты объездчик лошадей, и я всегда буду твоей лошадкой, но поводья перекушены. И стремена спутаны. Там, в пустыне меня увели цыгане, а правительственные научили летать...

- Босс. СиДжей здесь, - мерно произнес Гуппи. Я не нуждался в представлении. Я ведь как пустыня. Я как Элвис, меня и так все знают, когда я выплываю на сцену, весь в белом и стразах.

- Карл! - Вузи мигом растерял весь свой боевой настрой. Сделал шаг ко мне, но вряд ли от меня способны отразится воздушное потоки. Вузи замер поднятой рукой для пожатия, чуть наклонившись в мою сторону. - Рад, что ты пришел, - и в его голосе не было ни радости, ни волнения. Было нетерпеливое дружелюбие, будто мы чужие друг другу, но связанные крепче двух соединившихся стекол, пилоты одного самолета.

- Дааа... Вот, значит, чем ты занимался, - протянул я, ухватив его руку. И пусть только попробует. Я буду держать его лапку в своей столько, сколько захочу. Сколько потребуется, чтобы стать одной температуры и вспомнить все. Я действительно мотаю его холодную руку в своей непозволительно долго, изучая сколько на его мистической коже появилось новых микроскопических трещин и ожогов. А когда отпускаю, он не торопится ее убрать.

- Да. Этот настоящий кошмар. Если хочешь заработать язву желудка, просто открой казино Триад в городе, где всем рулит мафия, - у Вузи все движения расписаны, словно товарняки всей страны на одном переезде. Каждый взмах рукой, каждый крен в сторону и поворот головы, каждое коротко раскатанное по черному асфальту слово... Я чувствую, что уплываю и теряю свою свободу. Нет. Нет, она все еще со мной, но уже, слишком любящей ласковые прикосновения к своим ушам кошкой, ползет по рукавам его пиджака и мурлычет.

- Мафиози пытаются давить на тебя? - я будто бы слышу себя со стороны. И будто бы вижу со стороны отчаянного и баламутного пса с Грув Стрит, что уже выхватывает из-за пояса свой мини-смг и угрожающе размахивает им перед людьми, путающими кошачьи цвета.

- Да, - Вузи перебарщивает с тяжестью в голосе. Как-то слишком требующе помощи у него получается, и он, наверное, и сам замечает. Если бы он не был слепым, куда бы он дел глаза сейчас? Но он ничего не видит, и поэтому смело может развернутся, пройти в опасной близости от готового сорваться меня и направится к незаметной барной стойке между двух колон. - Корпорации объединяются, их давление начинает ощущаться все сильнее. Мои игровые автоматы сломаны, работники запуганы...

- Ну и кто за всем этим стоит? - я следую за ним на расстоянии вытянутой руки. И сейчас, только сейчас замечаю вдруг, что он... Выше меня? Какого хрена?

- А? Ну... - Вузи мнется лишь секунду, чтобы закрепить тот факт, что это я спросил, а не он нажаловался. - В городе три мафиозных семьи, которые занимаются игорным бизнесом, и каждая из них имеет виды на казино Калигулы, во главу которого они поставили какого-то сумасшедшего адвоката. - Вузи со знанием дела шарит руками по стойке. Словно из ниоткуда достает бутылку виски, граненные голубые стаканы. А еще плошку со льдом, который начинает ловко ломать и раскладывать осколки. И каждого острого краешка он касается кончиками белых пальцев. И мне кажется, я чувствую холод, что испытывают эти ледяшки. - Его утвердила либо одна семья, либо все сразу.

- А ты не можешь откупится от них? - задаю я не очень приятный, но закономерный вопрос. Пустыня и негодяй Торено многому меня научили.

- Нет, - Вузи, до этого умилительно водивший рукой по воздуху в поисках чего-то неведомого, оборвал меня и немного оскорбленно замолк, выдерживая паузу, чтоб я понял, что ужасно неправ. Он оставил бесплодные поиски и всем корпусом повернулся ко мне. Это было забавно. Это все равно как если бы неспособный ходить спрашивал, горяча ли земля от пожаров. Мой тигриный обманщик. - В дополнение к местным властям, которым необходимо давать взятки, платить еще и каждому встречному? Я не собираюсь устраивать вспомогательный фонд помощи долбанным итальянцам и тратить попусту наши с тобой деньги! - он снял с бутылки пробку и направил горлышко на десяток сантиметров левее одного из стаканов. С молниеносной реакцией подскочил Гуппи и, не произведя ни малейшего шума, не позволил виски пролиться на пол. Но сладкие и горькие капли потекли по стеклянным краям и все-таки упали к ногам Вузи.

- Нашу с тобой? - осторожно переспросил я, прекрасно понимая, в какой скучный лес он направляется.

- Да. Именно так. Я хочу, чтобы ты стал совладельцем нашего казино, - он взял стакан и подал его мне. Мои пальцы тут же пропитались спиртовой отдушкой, какой я вот в рот не брал уже черт знает сколько. Если я выпью, то сразу потеряю голову. Туда и дорога... Вузи деликатно мотнул головой в сторону и все-таки сказал. - В обмен на помощь на благо этого бизнеса.

Я заглянул в стакан, где в голубых бережках плескалось полное прозрачных айсбергов померанцевое море. От одного запаха голов закружилась. Я глянул на стоящего в скрывающейся за четкостью линий нерешительности Вузи. Эта угольно-черная рубашка и сразу над ней, как лунный просвет R12; полоса слишком светлой кожи. Светлой и, должно быть, такой нежной. Неподвластной никаким лезвиям и зубам, потому что существуют на свете вещи, слишком красивые для уничтожения. Вот он, например... Я с оглядкой понимаю, что именно бесконечно мудрая и глубинно-седая пустыня, что теперь всегда маячит за моим плечом, именно она, коварная, делает Вузи еще лучше в моих глазах. Я прекрасно понимаю, что у него на уме. Я понимаю, что снова влюбиться в него будет непростительно глупо... Нет, я не сделаю этого. Но если я не узнаю, какими теперь, после того, как я побывал в пустыне, умер от жажды и воскрес в воскресенье, какими после всего этого стали его глаза и волосы... И сгибы его локтей. И ломкие клетки запястий, в который безнадежно бьются десятки синеватых птичек. И по каким рекам течет его дыхание, когда я сплю. Если я не узнаю, то все будет зря. Я родился на свет не для того, чтобы потерять его...

- Что скажешь, партнер? - спросил Вузи, не очень метко поднимая свой стаканчик для соприкосновения краями.

- Скажу, что мы договорились, - стоило мне плюнуть на все и поднести стакан ко рту, как в дверь ввалился какой-то триадный прихвостень.

- Босс! Парни нашли тех уродов, что пытались сорвать нашу доставку. Мы поймали одного из них!

- Избавьтесь от него, - дернув плечом, произнес Вузи ледяным голосом.

- Эй, постойте, подождите, у меня идея, - все. Я ввязался в дело и теперь это моя территория. Где я, наученный сотнями уличных школ, прекрасно знаю, как охлаждать чужие неблагородные порывы. Раз я снова нужен Вузи, то я буду нужен и важен как никогда. - Кто бы за этим не стоял, мы должны показать им, что они связались не с клоунами, а с настояаащими психопатами, - идея родилась в голове быстро, будто я всегда только об этом и думал. - Привяжи его к капоту, пусть немного попотеет. Я скоро буду.

Парень убежал, похоже, мигом поверив, что появился новый босс. А я, одним глотком все выпив, медвежьим рывком подошел к Вузи. Так близко и стремительно, что тут и слепо-глухо-немой занервничал бы. И плевать, что Гуппи стоит рядом. Я ведь сделал это, чтобы поставить стакан на стол позади спины Вузи. Для этого и еще для того, чтобы взглянуть на него как никогда близко. Чтобы опалить его своим подожженным дыханием и яростной доблестью своей новой летающей силы. Вузи почтительно склонил голову и повелся в сторону. Я увидел, что хотел. Что вот так, близко и сбоку, он хорош, как ангел.

- Посмотрим, сможем ли мы его разговорить, - слегка усмехнувшись, я пошел к выходу.

- Это мой Карл, - спокойно и даже весело. И даже без малейшего опасения за свою дальнейшую жизнь, честь и свободу. Немножко печально. Но с примирением с собственной участью. На этом свете ему никуда от меня деться.

Кетчуп на крыле. Это как немного крови на бампере. Немного костной пыли под передним сиденьем. Будто произошла авария. Прямо перед как всегда слишком ярким рассветом, с головой накрывающим еще спящий город. Если Лас-Вентурас и спит когда-либо, то только ранним утром. Когда немного прохладно, и обратно под крыло пустыни уползает невидимый песочный туман, только на пару часов способный вновь почувствовать себя хозяином этих засаженных пальмами и платиной пустошей. Пустыня приветливо кивает мне из-за крыш домов, спрашивая далеким силуэтом кондора, не забыл ли я еще про нее. Я мысленно отдаю ей честь и напоминаю, что расстались мы несколько часов назад. Но да. Я почти забыл.

У меня теперь другие горизонты. На крыле розово-бордового кабриолета размазано немного кетчупа. Методом лиофилизации написано несколько похоронок томатным воробьиным полям. А прародиной кетчупа является, как известно, Китай. И мне хочется поведать об этом итальянцу, которого я катаю на капоте по пустым утренним улицам. Эти котята-итальянцы все как один. С шоколадными глазами и танжериновой кожей. Я не много имел дел с итальянцами, но этого Джонни мне хватит с избытком, чтобы понять, какие они. Какие милые и храбрые маленькие львята. Мелковатые, суетные и забавные. Даже на переделе страха и ужаса, когда ум уже заходит за разум, продолжают с квохчущим акцентом произносить свои впитанные в кровь, остроумные слова и веселые проклятья. Или все-таки это только Джонни такой?

Возможно, этот Джонни не очень красивый, но ему однозначно удалось захватить в черты в своего как у птицы крапленого лица все подпольно-сицилийское, что было на том острове. Разбойничья у него мордашка. По-бандитски не очень выверенная природой, будто высыпавшаяся через прореху из мешка с чудесами света. Именно такие, как этот Джонни, скидывали в колодцы нежелавших платить дань крестьян, а потом прыгали туда сами. А теперь пегое от ужаса лицо Джонни в нескольких десятках сантиметров от моего. Его тонкие запястья привязаны к металлическим рамам лобового стекла. Не просто привязаны, а намертво прикручены проволокой. И эти цинковые змейки уже разодрали и кожу, и мышцы, и теперь катаются словно на коньках по сухожилиям и костям. Стекло заливается кровью, но Джонни на то и есть истинный мафиози, чтобы не придавать этому значения. А продолжать вопить: «Это дерьмо не пугает меня, ж*па!», «Считай, что ты труп! Труп! Труп, парень! О, Дева Мария!», «Оу, помедленнее, помедленнее, ради Бога!», «Я все равно ничего не скажу...» Я могу видеть его лицо совсем близко. Я могу видеть, что кроме естественного, рефлекторного страха его ничто не способно пробрать. Он не постесняется принять ни унижение, ни боль, ни грубость. Такие птички не раскалываются на допросах. Они остаются верными до конца, доказывая всей этой Америке, что стоят неоценимо много.

День входит в свои права, и на улицах становится людно. Мы вынуждены скрыться в чадящем битумом аэропорту. Все ворота всех летных полей отныне и навсегда для меня открыты. Мы катаемся на запредельных скоростях по взлетным полосам. Я прицепил бы Джонни и на нос своего Воздушного Поезда, если бы это не убило его. Это вообще забавно, ведь если он умрет, все будет кончено. Он, наверно, и сам это понимает, и поэтому не особо боится, а лишь как-то наигранно кричит и выгибается на капоте, словно выброшенная на берег ламантина. Я ловлю себя на мысли, что мне нравится его рубашка, пропитанная у рукавов кетчупом. И мне нравятся его волосы, чернее чем у Вузи черные, и, несмотря на весь треплющий их ветер, все еще зачесанные назад. И с благородными стрелками седины, что имеет плохую привычку пробиваться к двадцати годам.

И хоть Джонни можно назвать дерганным, неровным и весьма далеким от образца порядочного гангстера, мне очень нравится его южно-итальянская вольность. И мне почему-то нравится его голос и то, какие беспочвенные угрозы он им выдвигает. И мне немножко жалко его. Поэтому, когда солнце уже вовсю печет, я останавливаю машину в тени самолетного ангара и присаживаюсь на измазанный, раскаленный капот. Я никогда раньше не пытал людей. Да и эта пытка какая-то бестолковая и неправильная, ведь я не делаю ему больно на прямую, я пытаюсь его напугать, но он такой породы, что ничего не боится. Ничего его не берет. Даже после нескольких часов, он, совсем измученный и избитый, все еще полон сил и какого-то непонятного энтузиазма молодых солдат. Никогда мне этого не понять. Но он мне нравится. Я укладываюсь на капот рядом с ним и провожу ладонью по его изрезанному проволокой истончившемуся запястью. Он приходит в себя и, как ни в чем ни бывало, продолжает засыпать меня необидными проклятиями, будто поздравлениями с днем рождения. И меня посещает мысль, что я мог бы его отпустить. Его, эту храбрую, благородно и глупо смелую птичку, которая достойна большего.

Я смотрю в бледное лицо Джонни. Янтарь с янтарем, почти одинаковый. Он щурит глаза. Он может назвать меня садистом, маньяком, может умолять не мучить его. Но у него вырываются только выверенные фразы, будто он запрограммирован.

- Скажи мне хоть что-нибудь и не умрешь. Я позабочусь, чтоб тебя доставили в больницу.

- Неужели ты думаешь, что я скажу тебе что-либо? Думаешь, твои уговоры подействуют, придурок?

Я сощуриваю глаза ему в ответ и рывком зарываю проволочные путы на одной руке. Он испуганно дергается и тут же освобождает руку, притягивая к перепачканной кровью и копотью груди. Так будет только страшнее. Зачем вообще я теряю время? Я рожден во второй раз, чтобы летать. Летать всегда в одиночестве, но иногда кого-то можно захватить с собой. Поэтому я ловко поднимаюсь с капота и иду заводить машину. А после выбираю нужный угол и несусь к самолетному трамплину в желтых полосах, взмываю в воздух так стремительно, тяжело и сильно, как ни на одном самолете не получится. Все-таки самолеты сглаживают чувство полета. Слегка тормозят, уплавняют ход и совсем не пугают. Другое дело нестись запущенным в бетонную стену камнем. Выпадать на несколько долгих секунд из чар пространства и притяжения и с жутким грохотом рухаться обратно на безразлично бурлящий асфальт. Эй, Джонни, как рука?

- Моя семья заставит тебя заплатить за это! - Джонни по-волчьи рыдает на грани истерики. На последнем краю, где человеческий разум все еще заставляет затравлено биться сицилийское затуманенное сердце, но уже не руководит ни помыслами, ни желаниями. Джонни разрушен до основания. А мог бы стать порядочным гангстером. Но не сложилось.

- Какая семья? - безразлично спрашиваю я, приподнимая за спутанные волосы его голову над треснувшим лобовым стеклом.

- Семья Синдако, идиот!

- Это все, что я хотел от тебя услышать.

Привезя еле живого Джонни обратно в казино, я сурово сказал парням, чтобы те не переусердствовали. Вряд ли бы Джонни оправился. Это все пустыня сделала меня таким. Я теперь чувствовал себя немного ответственным за отбираемую жизнь. Особенно если эта жизнь R12; не одна из сотен безликих силуэтов на улицах.

*

Дни потекли степенно и по-пустынному неторопливо. Будто бы дни не в городе казино и развлечений, а в уютном загородном доме на пересечении лесных просек. Этим и стал для меня просторный кабинет Вузи в «Четырех драконах». Основным мотивом этого был его голос. Когда он, смеясь, говорил: «Слушай, напасть на казино R12; это тебе не групповое изнасилование, это совсем другое дело...» И голос его был веселым и почти счастливым. Успокоенным и нашедшим среди волн свое место, потому что никто никогда больше не причинит ему вреда. Ведь я отдам жизнь в первую очередь, чтобы защитить его. Он говорил: «Благородный звук попадания мяча в лунку» - и самурайским горделивым жестом закладывал клюшку для гольфа, словно катану, себе в воображаемые ножны. И он был невероятно красив в своей скромной несвободе, в своих безопасных пустых аквариумах. Вряд ли он чего-то боялся. Просто так было по правилам. По этим неписанным триадским правилам сидеть взаперти и наводить бесконечный порядок в своем черном медовом улье, не высовываться из китайского квартала и не выходить за рамки.

Не выходить за рамки. Так он и поймал меня. Великий художник и комбинатор. Поймал в стройные строки медицинского шрифта, в чертежи поведения, архитектурного шпионажа и несения своего облаченного в кашемир тела таким образом, что я не мог ни единого неверного слова вставить в ровно бегущие по кругу титры. Я был связанным. Все что я мог, это быть его гангстером. Его псом. И мне должно было быть стыдно, что после всех пустынь я снова на это повелся. Но что я мог сделать? Что я мог сделать, кроме как сильнее чем нужно ударить его по плечу и сказать что-то бравое. «Расслабься, Вузи, я сделаю это... Я разберусь с этими дураками... Я достану нам взрывчатку... Я сделаю все для тебя. И мне не нужны твои деньги, все равно мне не на что их тратить в этом чудесном городе...»

R30;А потом мы играем в покер. Действительно играем, я раздаю карты, Вузи берет свои и с напыщенным видом разглядывает. Я спрашиваю, что у него, а он, невозмутимо передернув плечами, отвечает: «Откуда мне знать? Посмотри и скажи мне». И как ни странно, во всем этом появляется смысл. Просто потому, что Вузи способен видеть то, чего нет. Эпоха видеоигр закончена. В карты я обыгрываю его вечер за вечером, и даже чувствую себя необъяснимо гордым. Это из-за его каждый раз искреннего негодования. «Это все ты, Карл. Ты приносишь мне неудачу». И в один из таких уютных вечеров в тишине, запахе новых игральных карт и виски, в комнату входит Гуппи с сообщением о поддельных фишках в нашем казино. Вузи ужасно злится, бьет кулаками по столу, так что карты разлетаются. И я даже начинаю сомневаться в том, что он ломает комедию. Моя рука увереннее, чем обычно, ближе и дольше ложится на его плечо. А он такой беззащитно теплый и хрупкий... Главное R12; продолжать корчить из себя гангстера.

«Я со всем разберусь». И это мое желание совершенно искреннее. Главное R12; на прощание слегка толкнуть его в спину, точно зная, что он, пошатнувшись, так и замрет в этой позе до тех пор, пока я не хлопну дверью. Вузи начинает тем больше застывать подобным образом, чем больше я к нему прикасаюсь. Мне хочется его в свое распоряжение больше всего на свете. Но этот хитрец умудрился расставить вокруг себя эти тонкие картонные стены. Смести их мне ничего не стоит. Но тогда и сам Вузи пострадает. А если я готов уничтожить любого, кто стоит у него на пути, готов ли я пойти на самоубийство? Я путаюсь все больше. И это добавляет мне злости. Я иду и крушу целую фабрику. Одну из тех, что еще неделей ранее пускали седой дым над городом. Семья Синдако несет потери. Я почему-то вспоминаю про Джонни, которого по моему настоянию не зарыли в придорожном песке, а поместили в больницу. Я не знаю, почему я за него волнуюсь. Но я несколько раз справляюсь у нужных людей о его здоровье. И узнаю, что у него серьезные травмы. И что он еще очень не скоро сможет ходить, если вообще сможет. Что ж, Вузи, это все для тебя. Это и выпадающие из моих волос высохшие цветы.

И так продолжается довольно долго. Так долго, что я начинаю теряться в себе и своих чувствах. Я правлю этим городом, трачу итальянцев на право и налево, забочусь о своем казино. Это действительно мое казино, уже официально после того, как Вузи дает мне подписать многостраничный контракт. Теперь он и Ран Фа Ли получают деньги, а я разгребаю уличное дерьмо, будто так и надо. Но у меня просто не хватает ума, чтобы что-то изменить. Я никогда не был художником. Я лишь грубая сила, ворочающая горы с пяти до семи, спасающаяся нещадной работой, а после, во сне на плече у подруги, на плече у невозможной индейско-негритянской красотки с немецкой фамилией, на плече храброй хозяйки всех медных и базальтовых гор, всех пустынь и прерий я вижу сны о весне и о Вузи. Барбара нравится мне больше всех, не в последнюю очередь тем, что она коп, и, раскрутив ее на любовь, я убил десяток зайцев. В первую нашу встречу посреди песчаной бури Барбара огорошила меня фразой «Я шериф города Эль-Квебрадос, в разводе, с двумя детьми, все еще интересуешься?» А через пару недель я уже играл с ее щенками в видеоигры, попутно задаваясь вопросом, почему в нашем штате так мало детей.

Но вряд ли я был создан для семейной идиллии в Тьерра-Робада. Для меня там всегда за окном выли волки. Выли и звали в туман и в темноту, которой не нужно бояться. Я уходил и возвращался в Лас-Вентурас. И у меня ехала крыша от хождения по этому замкнутому кругу. Мне не хватало мозгов, хитрости и способностей к гибкой политике, чтобы повлиять на ситуацию. Чтобы изменить хоть что-то. В конце концов, я просто еще один невольник в цепях, хоть цепи эти оплетены золотым бархатом. Я просто невольник, зависимый от поворота головы и улыбки своего хозяина. И так уж задумано природой, что мне не суждено стать свободным.

...Пустыня по вечерам печально вздыхает и разочаровано говорит: «Я так и знала, что этим все кончится». Она жалостливо о осуждающе смотрит на меня печальными и глубокими темно-синими глазами со звездами, когда я вновь умудряюсь вырваться из своей бархатной неволи. Я возвращаюсь в Зеленые Луга. Я возвращаюсь урывками и ненадолго, чтобы выполнять какие-то на первый взгляд немыслимые задания для негодяя Торено и старого друга, невесть где пропадавшего все это время Правды. Правда как всегда смущает меня своим поведением и несет чушь с наветами шестидесятых и легким сквозь года ароматом полевых цветов. Торено как всегда элегантен, знаменит и опасен, бесшумно подкрадывается ко мне сзади и пугает до икоты.

У нас теперь высокие отношения. Если Майк позвонит мне теперь, я просто пошлю его на хрен, сказав ему, что он всего лишь с*чка. Ему теперь приходится лично выбираться в поля, чтобы добраться до моего сердца. Впрочем, он чувствует себя здесь как скорпион посреди барханов. Не пытаясь унять зевоту, мы медленно курим одну на двоих сигарету и обсуждаем национальную безопасность, сидя под разверстанным наизнанку ночным небом на старых ящиках в Зеленых Лугах. Торено мечтательно закидывает седую голову и снова философски уплывает, треплется черт знает о чем. А мне снова хочется его ударить, потому что его поручения всегда доставляют массу проблем. Но я слушаю его. Его или возню спящих орлов, составляющих пение ночи. И я вижу над нами звезды. Звезды или зеленоватые глаза Торено, которые всегда шли в одной упряжке с кометами. И мне даже хочется в редкие минуты взаимопонимания, отвечая на его «сынок», назвать его отцом, но это будет ужасно. Поэтому я просто останавливаюсь взглядом на изгибе его силуэта и молчу. И тихонько выражаю, что ценю все, что он для меня сделал. Ценю, но все было зря. Потому что и умеющих летать птиц могут окольцевать так, что им не сбежать. И мне хочется попросить Торено снова научить меня быть свободным. Это даже немножко получается, когда в одну из наших секретных ночей, я готовлюсь сесть в кабину самолета, а Торено стоит рядом. Всего навсего гребаная звезда Торено, и ничего больше.

Я замечаю у него на шее платок. Он как всегда в костюме, но, очевидно, предвидит пыльную бурю, поэтому леопардовый шелковый платок, как у немецких летчиков второй мировой, наготове. Я растеряно улыбаюсь ему, а Торено совсем едет крышей и посреди своей болтовни под покровом ночи, говорит, что я R12; Карл, а он ягуар. А потом гладит меня по голове и слегка притягивает к себе для отеческого объятия. Тут мне начинает казаться, что именно так уже давным-давно должно было быть. Я переступаю с ноги на ноги, такая его по песку, ведь я понятия не имею, пьян или он, как всего навсего правительственный агент, или под кайфом, как гребаный наркодилер. Но потом он как всегда уверенно отталкивает меня. Похлопывает по плечу, по спине, по груди, утирает слезу, как старый сумасшедший, и говорит, давай, сделай это для меня. И я много часов ползаю в десяти метрах над всем штатом, потому что выше уловят радары. Я проявляю чудеса мастерства полетов, все чему я научился той ночью, все во что верил в пустыне, все стоит перед глазами в виде серебряных лунных затмений.

На пегое, засыпанное душной песчаной бурей утро, я понимаю, что скорей всего мы с Торено просто надышались благовониями из закромов королей пейотов. Возвращение обратно на заброшенное летное поле происходит под сопровождение какой-то тихой, необъяснимо весенней, загнавшейся грусти и под яростную тоску Радио Икс. Я ясно вижу перед собой, что как бы я ни был близок с пустыней, даже она мной не владеет. Никто мной не владеет, кроме меня самого. Я вздыхаю, задаю себе курс в невольничье стойло и с тяжелой душой возвращаюсь в Лас-Вентурас, думая как бы мне от всего этого сбежать, было бы куда. Я иду за очередной порцией безутешных невысказанных пререканий и нежностей в кабинет Вузи. Но наверное впервые его там не оказывается. И я тут же начинаю волноваться, мигом принимаясь грызть себя за то, что так ни разу и не объяснил Вузи, куда регулярно пропадаю по несколько пустынных дней. Запоздало я понимаю, что возможно заставил его страдать, что бросил, когда он зависим от меня, как от пса-поводыря в прямом смысле. Ведь иначе кто посмотрит его карты и скажет, что он проиграл? Я тревожно отправляюсь бродить по всем местам, где он может быть. Обхожу залы и заведения, даже звоню ему, но телефон у него выключен.

И тогда в какой-то момент я останавливаюсь, пораженный медленным выстрелом. Сползаю по стене, как когда-то в диспетчерской вышке, и закрываю глаза руками, с единственным вопросом: «Где он? Если его не будет здесь, я умру.» И тут вспоминаю, что всегда ведет меня по коридорам превратностей гангстерской жизни. Я доверяюсь чутью. Так просто. Ноги послушно приносят меня в какую-то подсобку, где стоит темень. Где глухо пахнет подпортившейся китайской готовой едой и картонным крошевом. Сердце стучит сильнее. Шире открывает дверь. Света из полутемного зала совсем мало, но мне чудится, что я вижу сидящий силуэт посреди комнаты.

- Вузи?

- О, Карл, - со своими обычными интонациями, разве что слегка замешкавшимися, смущенными и потерянными. Голосом с другой планеты. А как еще говорить человеку, которого обнаружили сидящим в темноте? Он поднимается. Теперь я четко улавливаю его движения.

- Ты мог бы хотя бы свет включить...

- А? Мне показалось, что через это окно проходит достаточно света, - в комнате нет никакого окна, и он не может об этом не знать. Просто так и скажи, что тебе приятнее грустить и терзаться в темноте. Это всегда правильнее и безутешней делать в темноте. В той же темноте, в какой всегда растворяется твое сознание, независимо от времени суток. Так уж задумано природой, что кроту уютнее и спокойнее в вечной подземелье, откуда он родом, а не на сияющей свободой поверхности, красоту которой он все равно не в силах оценить.

Меня не обманешь. Нет, только не теперь, только не моему слепому тигренку. Что-то мне подсказывает. Что-то самонадеянно-безошибочно определяет в моем горячем как лед сердце, почему Вузи ни с того ни с сего заседает не в своем кабинете, в компании мини-гольфа, виски, воображаемых катан и воображаемых рыбок в аквариумах. Я все знаю, фальшивый художник. Я делаю вид, что включаю свет. Мы остаемся в темноте. Я не собираюсь его обманывать. Он не может видеть, но он должен догадаться, как темнота все меняет. Как все сносит поездом под откос, как все сметает на своем пути. И в этой темноте, свыкаясь с ней, как с несовершенством этого мира, я вижу, что Вузи бледнее, чем обычно. Что он нервничает сильнее, сам открывая ворота крепости пустынным кочевникам-завоевателям.

Он не зря забился в уютный паучий угол. Он не просто так тут тихонько мяукает в кромешном одиночестве. Может, он и слепой, но не глупый. Бархат этой прорезаемой всполохами крыльев плодовых мушек темноты осязаем. Вузи обязан его чувствовать и понимать его назначение. Его назначение R12; накрывать, успокаивать и утягивать в омут. Его назначение R12; уберечь это хитрое лисье сердечко от лишних встрясок. От того, что меня нет. От того, что я взял, да и пропал без вести на несколько туманных дней. Черт возьми, нужно был раньше это сделать. Нужно было раньше догадаться, что все так просто.

Вузи, это ведь не вынужденная мера, верно? Уж не собираешься ли ты встретить меня в той темноте, что окружает тебя всю твою прекрасную жизнь, только лишь потому, что ты испугался, что я брошу тебя в этом ярком городе на растерзание Синдако, Форелли, Леоне и прочим котам? Или только поэтому? Или еще и потому что я Элвис. Что ни говори, я пустыня. И даже тебе, мой храбро размахивающий воображаемым дайсе предвестник рассвета, даже тебе от этого не сбежать. Этот город этой. Этот материк мой. И весь этот гребаный штат создан для того, что я вращался в нем. Так значит и ты светишь для меня, мое холодное солнце. Ты такой умный. Ты не можешь этого не понять. И поэтому ты здесь, покорно ждешь меня в на все готовой темноте, из которой ты родом.

Или я и здесь ошибаюсь? Или все в тысячу раз проще? Может быть, все завертелось в тот самый день, когда мы встретились среди жарких вековых темно-зеленых лесопилок, изрезанных хвоей и рваными цепями бензопил? Может быть уже тогда. Ты все понял уже тогда. Тьма всегда была к тебе ближе и попустительски открывала тебе все тайны. Она запросто могла открыть тебе ту истину, о которой не знает даже пустыня Каменного Графства... Я закрываю дверь, делаю уверенный шаг вперед. Я не могу видеть в темноте, мы теперь на равных. Я закрываю глаза и вижу поблескивающего кристальным углем тигра. Он послушно опускает голову и снимает очки, прячет их в карман. И когда я целую его, я не помню себя. Когда я обнимаю его, расшвыривая по комнате весь тот хлам, что лежит на полу, гремящие ведра и какие-то валики, коробки и палки... В любом случае пыльная поверхность шаткого стола всегда была самой верной.

И вот я узнаю, какая на ощупь его кожа. Ох, Торено, прости, никогда мне не бывать свободным, а только лишь светлой татью в ночи. Я узнаю, какой у Вузи длины ногти и сколько пуговиц на его рубашке. И сколько у него ребер. Каждое из двадцати четырех подвергается проверке на прочность, как вантовый мост. И теперь уж точно. Теперь железно и кварцево. Теперь все равно. Картонные стены настолько тонки, что в темноте не представляют собой преград. Я люблю его, а он меня, и ничто этого не изменит. И как бы сильно я ни заблуждался в причинах и следствиях, как бы не ошибался в истинной природе его поведения, я чувствую, что нашел его и себя. Чувствую, что мое место рядом с ним, в его темноте. В его голосе и в его желаниях. Просто потому, что у него их не остается. И у меня не остается. Теперь они у нас. Ведь мы одно целое. И мы вместе в Лас-Вентурасе. Я все преодолел на пути к своим звездам... Ну, почти все.

- Эй, а ведь это замечательное место, - застегнув куртку и повернув козырьком набок бейсболку, я стряхиваю с себя сонно-счастливые лапы темноты и нашариваю на стене выключатель. - Да, здесь и будем планировать ограбление, - вместе с тьмой под вторжением света исчезает и все очарование и романтика. Впрочем, вернуть их нетрудно. Они теперь в относительно открытом доступе. В этой комнате, где мы будем планировать ограбление века. Если уж нам так нужна причина быть вместе, то я найду ее. Вузи, встрепанный и немного смущенный, сидит у стола, подпирая рукой голову.

- А кого-нибудь еще позовем? - непривычно ласково интересуется он. Я ловлю его прячущуюся улыбку и улыбаюсь в ответ. Он не увидит, но это так просто. Не выдерживаю и подхожу к нему, провожу пальцами по черным волосам против роста. Он чуть отстраняется, но так и надо.

- Нет, - просто говорю я, укрывая в голосе счастливое торжество. Счастливо торжество долгожданного сожжения всех неверных и ненадежных писем, словарей и книг моих мыслей, что мешали мне. Совсем как в Германии тридцать третьего, костер ярок и засыпает всю комнату ярким пеплом.

- А мы не могли бы планировать в моем офисе? - Вузи не спорит, но разводит руками, будто спрашивая позволения выйти на улицу. Как же. У него в кабинете вечно кто-то толчется и свет не способен померкнуть. Я пока не готов пойти на такое.

- Слушай, у нас должно быть секретное место для планирования дерьма вроде этого. Так положено, понимаешь?

- Ясно, ясно, я понял, к чему ты ведешь... - он невозмутимо пытается вновь поднять разводные мосты и перестроить стены. Он пока просто не понял, что ничего не выйдет. Он пока не чувствует, что ему это больше не нужно этого делать. Я удерживаю спонтанное желание вновь прикоснутся к нему, чтобы почувствовать весь бархат, из которого он наспех сметан, и отступаю назад. - Итак, с чего начнем?

- Думаю, мы должны составить план, - мне нравится что он слепой. Нравится, что я могу смотреть на его рассеянное лицо сколько угодно.

- Говоря о планах... У тебя есть чертежи здания казино Калигулы?

- Ну... Нет. Думаю, мне нужно их достать, - я просто не могу оторвать глаз от него. Значит, не сколько угодно. Я очень медленно отпускаю его.

- Получается, встреча переносится? - деловито осведомляется он, смотря белесыми безжизненными глазами выше моего плеча.

- Встреча переносится, - я отступаю к двери, туда, где вновь начинает ощущаться забытое позвякивание монет в игровых автоматах. Перед выходом я ревниво выключаю свет, оставляя Вузи в голубоглазой тьме и легком трепетании крылышек цирковых дрозофил. Вряд ли он будет ждать меня здесь, как принцесса в башне. И я не знаю, хорошо ли все то, что произошло только что, потому что чувствую себя обманщиком и фальшивкой. Ну ничего. Я догадываюсь, что скоро станет легче и правильней. Все лучше с каждым днем. С каждым маленьким шагом к подземельям Калигулы, с каждым метром грунта земли, я все ближе к тому уровню, на котором все и закончится банальным «долго и счастливо».

Путь долог. И я хочу растянуть это счастье подготовки к погружению. Так, чтобы мне показалось, что прошли десятки лет, ведь времена года в Золотом штате не меняются, а сутки летят быстро, словно подхваченные штормом мотыльки. Наверное, никогда еще ни одно ограбление не планировалось так тщательно. Чего я только ни делал, начиная диверсией на плотине Шермана, и заканчивая штурмом правительственной базы. Но самым истрепавшим мне сердце и в итоге поднявшим на все вершины мира, стал «Ключ к ее сердцу». Все началось в нашей с Вузи темноте. Свет горел, я разложил на стенде добытые планы казино, стараясь учитывать, что Вузи их не видит, старательно все разъяснял. На самом деле все это было немного странно. Вузи с вечно загадочной улыбкой почти не проявлял энтузиазма к ограблению, а лишь только деликатно и будто бы невзначай подталкивал меня к откапыванию новых трудностей и заданий для выполнения. Все дело держалось на моем желании провернуть что-то великое и моем желании побыть наедине рядом с Вузи в скромной надежде урвать кусочек его алмазного отблеска и стать мягче, ближе и теплей, чем трель соловья. Романтическая херня путала мою голову, но что поделать?

Не в добрый час в наше пахнущее подгнившими сухофруктами логово заглянул Гуппи и увидел планы казино. Вузи невозмутимо назвал его первым рекрутом и разрешил остаться. Ничего удивительного в этом не было, Гуппи ведь считался его правой рукой. Мне пришлось примирится с его присутствием. Мне пришлось отправится добывать Ключ к ее сердцу. Подобное задание было мне в новинку. Оно попахивало гнусным использованием и обманом чьих-то лучших чувств. Одно дело R12; всадить в какого-то придурка обойму, а совсем другое R12; врать, что любишь и стамеской расколачивать на куски чье-то сердечко.

Милли была симпатичной. Мне с детства злыми улицами внушалась истина, что белые европейские с*чки с Вайнвуда не для меня. Много после я вполне успешно имел дело с Хеленой Ванкштейн, а эта крошка была белее снега, но с ней было ужасно трудно. Стерва жила в глуши, но предпочитала в своих полевых нарядах гулять по дорогим ресторанам и танцам. Я намучился с ней не меньше, чем с Каталиной. Впрочем, ладно. Намного меньше, чем с Каталиной, но и Хелена поела немало моих нервов, прежде чем я смог переспать с ней и уйти в туманное утро, ползущие с Сан-Фиерро, чтобы больше никогда не звонить.

До изгнания из Лос-Сантоса я рос в гармонии с естественным, социальным и этническим городским расслоением и не собирался спорить, водя шуры-муры с соседскими девчонками вроде Дениз, заседая с ними в «Десяти зеленых бутылках» и торопливо признаваясь в любви во время «проезда рядом». Такие как Дениз любили пострелять из смг по котам болла. Они были в восторге от дешевого пива, переполненного ругательствами черного рэпа и родного района. Они любили носить растянутые футболки своих бывших приятелей-баскетболистов и вполглаза воспитывать их же детей, оставшихся после шумных расставаний, всегда сопровождавшихся выносом из дома телевизора и стрельбой. Таков уж был Гантон. Моя мама как раз была из такой породы. Из породы крикливых и шумных сестренок, подружек гангстеров с улицы Роши. И отец мой, скорей всего, был, как и я, бегущим псом, потраченным и пропавшим еще до моего рождения. Вся разница состояла лишь в том, что моя мама непостижимым образом умела вести бизнес, и поэтому была относительно уважаема и известна. К счастью, мне так и не довелось узнать, как именно она зарабатывала деньги на содержание четверых детей и большого дома. Ведь не может быть, чтобы дело было в одних только граффити и торговле баллончиками с аэрозолем.

В любом случае, не будь я выдающимся, не приметь меня пустыня и не возьми под свое крыло еще до того, как я научился ходить и водить машину, Дениз была бы уготована мне судьбой. Такая девушка, как Дениз или быстрая смерть в перестрелке с копами. Когда я еще летал низко, я вполне был готов к такой участи. Я между делом любил Дениз, как это и было внушаемо улицами. Любил ее прикид с черным платочком на голове и подвернутой штаниной на левой ноге. Я любил ее легкомыслие, ее засыпанный гильзами старенький Хастлер, один на весь город, ее безвкусный кофе и ее детишек, которых ни разу не видел. Она как-то упомянула, что у нее их трое. Безразлично поведала, что все они были отданы на усыновление... Почему? Я спросил тогда и получил минус в отношениях за это. Дениз не хотела об этом говорить. Дениз хотела стрелять, высовываясь из окна. Дениз хотела кататься на заднем сиденье Рыси всю ночь. Дениз хотела быстрого секса, пока не вскипел чайник. Дениз невесть почему хотела, чтобы я выглядел как сутенер, и поэтому подарила мне на день рождение соответствующий костюм. А я дурак, понял слишком поздно. Осознал, словно полный тупица, что за девушка была эта Дениз Робинсон и ей подобные. Эта Дениз, не смотря на все мои запреты, шляющаяся по наркопритонам. Дениз, которую я спас из горящего дома вагосов, после чего мы и стали встречаться. Дениз, которая всегда стояла горой за район, но никогда не прочь была податься на побережье...

В общем-то, Дениз меня не обманывала. Она была такой с самого начала, а я просто предпочитал не видеть очевидного. Дениз была из тех свободолюбивых сучек, которые никогда не покинут родную рощу. Сучек, у которых нет сердца. Дениз была проституткой и любительницей разгульной жизни. Дениз бросила своих детей. Дениз, даже встречаясь с братом главаря семей Грув-Стрит, то бишь со мной, не перестала водить знакомства с парнями в плотных узорах татуировок на медной коже. С парнями в белых майках и желтых лентах на напеченных солнцем и дурью головах. Проезжая мимо и думая, не начнут ли они стрелять, я иногда замечал, что от этих парней неуловимо веет теми же ржаными полями, что и от Цезаря. Нет, чуть более западными и, скорее, ячменными. Впрочем, все эти поля на взгляд издалека одинаковы, а я не агроном, чтобы разбираться по форме колосьев их кожи, из какой части Южной Америки эти ребята тянут свои корни.

Теми же полями иногда пахло и от Дениз, но я был слишком занят, чтобы соединить одно с другим. Ну и пусть. Все-таки, Дениз всегда была девочкой, что приносят парням проблемы. А еще разбитые, холодные как лед сердца и пустые карманы. Дениз была обманщицей, хоть никого не обманывала, просто потому, что никому не была обязана своей свободой. Дениз была предательницей, но никого не предала, потому что никому не была предана. Такие девушки всегда заставляют страдать. На сколько знаю, Дениз и сейчас живет в доме под мостом на улице Роши. Они с Кендл никогда не были подругами, как-никак, совсем разный уровень, но моя сестренка не могла не поделиться со мной новостью, что Дениз беременна и какой-то сумасшедший латинос из вагосов поджег ее дом.

- Это потому что Грув-Стрит пали, - отмахнулся тогда я, копаясь в кузове краденой тачки и делая вид, что у меня страшно много дел. Это было правдой, пропахший полевыми цветами Сан-Фиерро рвал меня на части и оглушал моторами самолетных тигров.

- В семьях не осталось любви. Просрали ее. В Гантоне теперь бардак, на наших улицах хозяйничают балласы, наркота на каждом углу...

- Что ты хочешь от меня, сестренка?!

...До того, как я покинул родные пенаты, я и не знал, что бывают другие девушки. Нет, что существуют такие, как Каталина или Мишель я знал, впрочем, этих двух в один ряд вряд ли поставишь... Но я не догадывался, что в моей жизни могут сиять такие белые, с еврейско-нидерландскими корнями звезды, как Хелена. Я упорно добивался ее отчасти из-за того, что Каталина в тот момент истрепала мне все нервы, и я хотел кого-то нормального и холодного, как лед. Хелена как раз была из таких, неприступных и высокомерных, не употребляющих скверных слов и воспитанных. Принцесса в древесной башне посреди полей. Мы с Хеленой познакомились, когда я по делам приехал в Акры Черники. Милый городишко с клюквенными закатами и голубиковыми рассветами, с вечным туманом с пролива, стелющимся над пустынными фермами в голландском стиле. Там была одна из моих оперативных берлог, но я никогда не любил ту глушь. Однажды приехав туда, я услышал пальбу, да еще какую. Предполагая, что это схлестнулись какие-то неведомы банды местных реднеков, я поспешил на зов крови с обрезом на перевес...

Но это была Хелена. Лесной ангел на крыше Амму-Нации. Если бы в моем задохнувшемся сердце не было столько привязанности и бессильной злобы к Каталине, я бы влюбился, хоть по статусу мне было не положено приближаться к таким хрустально-металлическим нимфам. Хелена была стройной и элегантно изогнутой, словно стрела папоротника. Она была одета в какую-то полувоенную полевую форму цвета хаки. Не слишком подходящий наряд для такой девушки. Для русалки с золото-каштановыми стриженными волосами, белой кожей и прекрасными глазами цвета штормящего моря давленых ягод терна. При электрическом освещении ее глаза были просто туманно-серыми. Но назвать их серыми было бы фатальной ошибкой. Помнится тогда, мысленно посылая Каталину куда подальше, я, набравшись наглости, полез на шаткой лестнице на крышу оружейного магазина, чтобы познакомится.

- Что ты ел на завтрак? Стероиды? - она дернула плечом и продолжила стрелять, оглушительно распугивая всех ворон в округе. Стреляла она плохо. Мишень была в десяти метрах, но Хелена палила поразительно мимо. Отчасти от того, что держала кольт, извернув руку а-ля крутой гангстер, а другую манерно держала на поясе. Я было хотел дать ей пару советов и понастойчивее попытаться завести разговор, но стоило мне подойти, она треснула меня рукояткой и принялась стрелять прямо в меня, нисколько не опасаясь, что может убить или ранить. Я еле ноги унес, проклиная сумасшедшую стерву. Унес ноги, чтобы вновь чуть не погибнуть при претворении в жизнь очередного безумного плана Каталины.

Вновь в Акры Черники меня занесло нескоро. К тому времени я и впрямь изрядно исхудал и осунулся. Каталина истоптала мне сердце, недавняя рана не давала покоя, все было как-то неопределенно и туманно в моей жизни. Впереди маячил Сан-Фиерро, но пока не пускал. Его приглашения еще нужно было дождаться и заслужить. В один дождливый день, когда я пытался выспаться, седое небо над Акрами Черники вновь раскололи суматошные выстрелы. Всю ночь провалявшись без сна на голом матрасе, я только под утро уснул, а теперь был разбужен. Мне было все равно. Наскребя в карманах последнюю мелочь, я решил отправится в местную забегаловку, чтобы купить немного кудахтающей пищи. Смотря себе под ноги и толкая плечами прохожих, я шел мимо Амму-Нации, когда почувствовал на себе ее чужеземный взгляд. Знак свыше, не иначе. Я остановился и посмотрел наверх. Она стояла, словно сияющий ангел в ореоле дождинок, носимых лесным ветром. Спустя секунду она уже отвернулась, как и полагается знающим себе цену девушкам.

Я мог пройти мимо. Но куда мне было идти тем утром? С рвущимся из груди волчьим мультяшным свистом я поднялся на крышу и, немного путаясь, стал объяснять ей, как правильно держать оружие. Она с высокомерным и отстраненным видом, неся его, словно алмазное колье на тонкой шейке, слушала, иногда постреливая в меня глазами, ласково говоря мне тем самым: «Да, да, парень, ты не ошибся. Сегодня должен быть твой день рождения». Разговаривать с ней было удивительно. Все равно что с инопланетянкой, потому что она была совсем другой. Мы даже говорили на разных языках. Я на своем, переполненном емкими междометиями, она на своем, архитектурно вежливом и слегка клокочущем акцентом голландских кур.

Я не пытался корчить из себя джентльмена или произвести впечатление. На тот момент я чувствовал себя слишком замороченным для этого. Я просто был собой, и, возможно, именно это и сыграло главенствующую роль. Я был собой, но собой серьезным, вдумчивым и немного аристократично обиженным на весь свет. Я был собой, непозволяющим себе излишней крикливой грубости и нигерских слов. И это было здорово. Мне даже нравилось таким быть. Будто бы я и не рождался в криминальном районе Лос-Сантоса. Мне казалось что, у нас с Хеленой нет ничего общего. Так оно и было.

Хелена жила на ферме. В большом, напоминающем роскошный курятник, некрашеном доме из серых досок, посреди понурых полей, тянущихся вдоль автотрассы. Семья была большой, молчаливой и дружной, но я так и не познакомился ни с кем из них. Впрочем, я никогда в этом не нуждался. Да и Хелена, что ни говори, была не из тех краев. Она была словно молодая королева среди своих сожителей R12; тупых, кособоких деревенщин, носящих помятые ковбойские шляпы, жующих травинки и слушающих кантри. Такие ребята если и вырывались из-за фермерских ограждений, все равно не в силах были уйти дальше ближайшего трейлерного парка и захолустного бара. На этом все и заканчивалось, все там же, в месте под соснами. А Хелена, что ни говори, была девочкой с фермы, и ей тоже не суждено было покинуть родину. Она была достаточно умна, чтобы понимать это, и не обманываться чарующим зовом огней и звезд Вайнвуда, который сманил немало таких же, только куда более глупых, фермерских дочек. В этом и был парадокс Хелены Ванкштейн, чертовски особенной и удивительной, но в то же время абсолютно органично слитой с окружающей действительностью. Этот парадокс любят мусолить в некоторых мелодраматических комедиях о сельской жизни.

Хелена была в своего рода алмазной курочкой среди барневельдеров своего семейства. Хелена, хоть и не окончила школу и в колледже не училась, и к закату своих лет не потеряла бы завышенного самомнения, больших претензий и требовательных взглядов на окружающий мир. Она бы так и ждала своего принца. Я на эту роль точно не подписался бы, а Хелена, должно быть, порядком извелась своей гордостью, раз притянула меня на свою едва угадывающуюся орбиту и позволила приблизится. Еще бы, в той глуши достойных претендентов на ее холодное сердце днем с огнем не сыщешь. Мне должно было быть лестно, наверное... Ведь ради того, чье святое пустующее место я по случайному стечению обстоятельств занял, Хелена и упражнялась в стрельбе по воскресеньям в Акрах Черники. И ради него же совершала ежемесячное восхождение и возъезжание на горном велосипеде на гору Чилиад. И ради него же пила на завтрак сырые яйца и отказывалась от свиданий, начинающихся не в дорогих ресторанах. Ради него она была научена обращению с десятком столовых приборов, ради него читала Диккенса и, чтобы подчеркнуть свою неординарность, восхищалась Метаксасом. Ради него. Не ради меня. Я никогда бы не оценил. Но лишний раз удивленно вздохнул и пристыженно замолкнул под гнетом ее искушенности.

Когда я вез ее куда-нибудь, я включал ее любимое радио «Мастер Саунд». Или говорил об оружии. Единственной нашей общей темой было оружие. Но Хелена вовсе не была склонна, как Дениз, устраивать на улицах гвалт. Хелена любила это как искусство. Самым романтичным нашим вечером был тот, что состоялся после бури на одном из полей предместий ее фермы. Я помню, как полегла под суровым ливнем вся трава. Как все еще немного раскачивался от воспоминаний о ветре огромный утес, в тени которого лежала ферма. Было холодно и мокро, вдали тоскливо скрипел о лучших временах флюгер. Наученный этой природой, я давно перешел с кроссовок и перееханых футболок на туристские ботинки и куртки из грубой ткани цвета медвежьих грез. Я шел по полю, объясняя Хелене устройство Степного орла, которого специально для нее раздобыл. Хелена гарцевала рядом, одетая слишком легко и тонко, в резиновых сапогах и зеленом платочке на голове. Меня затапливала какая-то удивительно тепличная нежность каждый раз, когда я смотрел на нее. Когда я укрывал ее худые плечи своей курткой. Когда обнимал ее сзади, ставя ее холодные и нежные, пахнущие имбирным птичьим молоком руки в нужное положение перед выстрелом. Мы стреляли по расставленным на покосившемся заборе бутылкам. Ветер носил остатки дождя и карканье промокших ворон. Ветер носил неумело цепляющиеся за одежду хвоинки с утеса и запахи убитых и оживающих осенних полей. Хелена без улыбки слушала меня, забыв про Диккенса и Метаксаса. И смотрела на меня так, будто примирилась на этот промозглый вечер с тем, что я далек от ее идеала. Воркующе примирилась и приоткрыла-таки для меня свои малинники, полные удивительно правильных и возвышенных, ничего не значащих слов, легких прикосновений холодной ладони к щеке и укрытия от сгущающегося вечера под одним плащом. Ее волосы щекотали мне подбородок, и мне казалось, что я люблю ее. А когда она предложила остаться на ночь, мне казалось, что я самый счастливый человек на свете.

Ночь и вправду была удивительной, но только до тех пор, пока ее не разогнало утро. До тех пор, пока я не пришел в себя на широкой резной кровати под петушиный крик и рев тракторного дизеля под окном. Тут я вспомнил, о чем мечтал уже пару недель. А именно, не пустить по ветру затраченных усилий, а все-таки переспать с Хеленой, чтобы со спокойной душой бросить эту курву с завышенными запросами. Просто потому, что мы были слишком разными. Просто потому, что у нас ничего бы не получилось. Я бы никогда не остался на этой дурацкой ферме, а Хелена бы со мной с нее не уехала. Да и вообще, зачем мне Хелена? Зачем эти пафосные ужины в дорогих ресторанах Родео, зачем ее цоканье и язвительные замечания по поводу моего внешнего вида. Зачем ее вечное недовольное высокомерие и взгляд свысока. Взгляд с самого пасмурного неба... Мне было бы ужасно нужно все это, если бы не какая-то маленькая деталь. Не знаю, что это. Наверное, Глория Джонс и ее «Порочная любовь». Хелена любила эту песню, а я с детства ненавидел. И поэтому я сказал ей тем утром:

- Farewell, малышка.

Прощай, моя любовь. Моя тяжкая, запутанная и неподходящая мне любовь. У нас все равно ничего бы не получилось. Дело не в тебе. Просто мы слишком разные. Степной орел никогда не будет лежать в твоих руках прирученным зверем. Стрелять ты так и не научилась. Я сказал, что у меня дела в Сосне Ангела. Хелена, закутавшаяся в халат и вышедшая на крыльцо проводить меня, сонно кивнула. Она не предлагала мне завтрак. А не спрашивала, когда я ей позвоню. Она только зевнула, прикрыв рот кулачком и сказала мне:

- Farewell, отчаянный парень.

Прощай, один из многих, недостойных, но хорошо встреченных. Просто перелетная птица, о которой никто не будет скучать. Можешь не звонить. Все равно ты никогда не узнаешь, как сильно я буду ждать звонка. Как сильно я буду ждать тебя или кого-то другого. Наверное, все-таки тебя. Ты застанешь меня здесь, с восьми до двенадцати каждый день, если будешь проезжать мимо. Ты увидишь меня скучающей и смотрящей в окно, с книгой в руках и с кольтом наготове. В остальное же время я буду покорять гору Чилиад и пересчитывать колосья после дождя...

...А теперь я должен был добыть ключ к сердцу еще одной белой зазнобы. У меня была Кэти, но она другое дело. Она была бестолковым котенком, пасущемся при приемном покое. Она была душой Сан-Фиерро именно в тот момент, когда я нуждался в частичке чего-то китайского и теплого, как в горстке золы упавших небесных фонариков. Кэти была простой. Ей достаточно было устного обещания, что я женюсь на ней, чтобы в это успокоенно поверить и отпустить меня в дальнейшие путешествия. Так или иначе, Сан-Фиерро остался позади. Тьерра-Робада тоже. Теперь был один только Лас-Вентурас. И милая девушка по имени Милли. Слабое звено, крупье из казино Калигулы, ключ к чьему сердцу откроет над двери сокровищниц в подземельях дракона.

Я видел, как она, словно матрос покачиваясь при ходьбе, идет от казино к своей розовой машинке. Я следовал за ней на безопасном расстоянии по ярко освещенным радужно искрящими вывесками улицам, решая, как бы к ней подкатить. То, что я увидел издалека, показалось мне невыполнимым. Издалека я увидел ангела из того же разряда, под который попадала Хелена. Только Милли была еще лучше. Она была смуглой, как и положено жительнице покоренной пустыни. Может быть, в ней было что-то испанские или итальянское. В ее шикарной фигуре, длинных крашенных амбре волосах и лице, как у фотомодели. Эта Милли была настоящей Венерой с картины Адольфа Бугро со своими огромными, немного египетскими глазами цвета сепии.

Самая красивая девушка во всей пустыне привела меня на хвосте ни куда-нибудь, а в секс-шоп. Зайдя туда, я малость растерялся, но спустя минуту двинулся в правильном направлении примерочных. Где я, как последний извращенец, подсматривал, как Милли облачается в экстравагантный костюм, который не всякая стриптизерша рискнет надеть. Как бы я ни любил Вузи, меня это тронуло. А Милли все крутилась перед зеркалом, заметив меня, но не подав вида, судя по всему, польщенная таким вниманием. А потом она ухватила звонящий мобильник: «Здравствуй, Бенни... Да, хозяин, я как раз примеряю... А ты достал свой?.. Здорово, скоро увидимся...» Я словно сошел с ума. В сердце стало непривычно пусто и горячо, все в голове немного сбилось. Это было глупой идеей, но я ломанулся в соседнюю примерочную и торопливо надел маловатый мне кожаный костюм уродца. Костюм обожженного аборигена южной Африки или латексного выходца из гремящего ада.

Я понятия не имел, что из всего этого выйдет, но проследовал до ее дома, который нашелся на захолустной, но все еще фешенебельной окраине Лас-Вентураса, у самой гористой грани, за которой одна только, насколько хватает воображения, гладь зеленовато-серого океана. Я припарковался напротив дома Милли. Здесь были слышны мерно бьющиеся в крутой берег пришедшие издалека волны. Здесь у одноэтажных разноцветный домиков, недогадывающихся о том, что они стоят на краю бесконечности, мирно цвели гортензии и зеленели коротко подстриженные кустики живой изгороди... Когда я увидел этого хмыря, я не поверил. Я даже озадачился, как такой придурок мог забрести в Лас-Вентурас, ведь ему самое место где-нибудь на задворках Монтгомери или в еще большей глухомани с такой-то рожей. Он уже направился к двери дома Милли, когда я опомнился и выскочил из автомобиля, должно быть, ошарашив прохожих своим видом. Я избил этого парня до полусмерти. Наверное, даже не потому, что его нужно было устранить, а потому что меня ужасно разозлило и оскорбило, что такие шикарные девушки связываются с такими страшилищами.

А потом я вместо него постучался в дверь Милли. Все оказалось еще пуще, чем я мог себе представить. Цепи, ремни, горящие факелы, черная кожа с шипами и посреди всего этого, словно и правда попавший в ад, сумасшедший, порочный ангел, умоляющий наказать его за грехи. Что ни говори, это было эффектно и очень непривычно. Так что я наказал, хоть особого удовольствия мне это не составило. Милли была в восторге, она называла меня Бенни, слишком громко кричала и порола несусветную чушь. Улица ходила ходуном, а я даже на пару минут забыл, кто я и зачем здесь.

И только потом, все осознав и переварив, в мгновение ока переодевшись, я выскочил из ее дома, не попрощавшись. Я долго сидел в машине и не мог поверить, что все это произошло на самом деле. Я все думал над тем, понравилось ли мне... Так или иначе, на следующий день в назначенное время я снова был у ее дома. И только тут понял, в чем дело. Милли открыла дверь, увидела меня, взвизгнула от радости и убежала переодеваться. А я прошелся по ее дому, минуя ту «комнату пыток», с кожаными качелями и привинченными к потолку цепями. Кухня как кухня, половники над плитой. Гостиная как гостиная, плюшевые мишки рядком на диване. Фотографии на фальшивой каминной полке: Милли Перкинс в детстве (она с самого начала выглядела как ангел), Милли Перкинс, завернувшаяся в американский флаг, на террасе дома посреди каменистых пустошей (ясно, она родилась и выросла в Форт Карсоне), Милли Перкинс, неумело держащая гитару, на фоне вигвамов в Аллее Окуладо (совсем как тот, однофамилец, а может, далекий родственник, Карл Перкинс, настоящий талант и герой рок-н-ролла и синих замшевых туфель). Наверное, Милли тоже умела и петь, и играть, на стене висел отобранный у Элвиса и нетронутый «Гибсон Супер 400».

Я понял, что чувствую, и почему мне хочется как можно скорее сбежать и покаяться. Милли нравится мне. И нравилась бы еще больше, если бы мы встретились в продуктовом магазине в Форт Карсоне. Или если бы мы учились в одной школе или жили всю жизнь по соседству, избегая знакомства. Если бы я много лет любовался ей, ожидая того вечера, когда мне выдастся возможность снять ее кошку с дерева или раскрыть над ее головой зонтик, когда она свой забудет. Я бы влюбился. Или не влюбился, но не мог бы представить на месте своей воображаемой девушки кого-то более идеального для этой роли. Все это казалось мне ужасно неправильным и ненормальным. Черт возьми, я хотел отвести подружку на свидание. Я хотел кататься с ней по теплым улицам, дарить цветы и добиваться приглашения на кофе месяцами... Но Милли любила грязный секс, и только он был ей нужен. Она готова была к нему всегда, когда бы я ни пришел. Через пару дней осознав, что я не тот хмырь, что до этого таскался к ней, Милли ничуть не смутилась. Это показалось мне странным. Как и то, что Милли, узнав, что мне нужен ее пропуск в служебные помещения казино и код, поняла, зачем я с ней связался, но и это не помешало ей продолжать сотрясать улицу, а то и пол города своими страстными криками.

Она была такой красивой и такой доступной. Она с восторгом плескалась в грязи, но при этом оставалась ангелом. Ангелом, свою благодать прерий давным-давно променявшим на плетки и кожаные наручники. Но Милли вовсе не была шлюхой. Ей это было просто не нужно с высокооплачиваемой работой в казино. Ей не нужны были мужчины. Ей нужен был только один, и, похоже, Милли не очень интересовало его качество и личность. Все это сбивало меня с толку. Я просто не понимал, что происходит. Мне казалось поначалу, что я R12; ужасный человек, раз обманываю и использую хорошую девушку таким образом. А на деле выходило, что это хорошая девушка меня использует. Я не хотел ни того, ни другого. Стараясь направить положение в более нормальное русло, я искренне пытался сводить Милли пообедать и выпить сыра с вином, отвести в клуб на танцы или просто покатать по городу. На такие мероприятия она всегда шла с неохотой, хоть и делала вид, что ей весело. Ей всегда нужно было только одно от меня, ей всегда не терпелось вернуться домой. В некотором смысле она была идеалом для нежелающего связывать себя обязательствами парня, ведь на нее совсем не нужно было тратить деньги. Я не хотел связывать себя обязательствами, но и так не мог. Не получалось.

А уж тем более не получалось придумывать правдоподобный ответ, когда Вузи невозмутимо спрашивал меня, как там дела с пропуском и с ключом к ее сердцу. Не было у Милли сердца. Было кое-что другое. Но я не собирался говорить об этом, а только мямлил, что решаю этот вопрос. Вузи хмыкал и советовал мне поторопиться в своей раздражающей манере высокомерного распределителя. Подобное положение вещей снова ставило его на абсолютно безопасную ступень, где я никак не мог и не смел пробовать до него добраться. Тем временем народу в нашем оперативном штабе все прибавлялось, а у меня все прибавлялось проблем для разрешения. Вузи, разумеется, догадывался о моих моральных принципах и терзаниях. О том, что я просто не позволю себе трахаться с Милли, а потом хотеть того же от Вузи. Все это было настолько грязно и плохо, что я бы не стал путать его в те же сети. Оставалось только задаваться вопросом, когда это все ангелы успели стать такими расчетливыми негодяями? Или это и есть их ангельская земная суть? Я любил Вузи, ужасно, до боли в крутящемся, отвергающем еду животе, но порочная любовь с Милли, разрушала все во мне к чертям. И у меня просто не оставалось возможности желать прикоснуться к Вузи той же рукой, какой я глажу исполосованную плеткой спину.

Это давило на меня психологически. Я чувствовал себя как никогда грязным и пойманным в клетку. Эта извращенная клетка была намного неприятней, чем картонные стены Вузи. Клетка Милли была настоящем капканом, каждый раз суясь в который я оставлял измученную частичку себя. А Милли звонила мне и невинно щебетала в трубку, какой сегодня хороший день и что он будет еще лучше, если я приду к ней, перед этим заглянув в магазин и купив там что-то с каждым разом все более нереальное. Так продолжалось несколько недель. До одного вечера, кода мне окончательно надоело. В тот вечер я чувствовал себя как никогда отвратительно. Я просто не хотел трахаться. От секса с Милли, да и вообще от секса меня уже просто тошнило. Но Милли не раз давала мне понять, что если я не заеду к ней в назначенное время, она бросит меня. Также ею вскользь упоминалось, что в таком случае мне не видать пропуска в служебные помещения как своих ушей. Скрипя зубами, я ехал на очередное свидание. Это отнимало кучу времени, а у меня других забот хватало. В тот вечер я чувствовал, что не смогу снова удовлетворить ее неуемные фантазии. Я подъехал к ее дому, и, когда Милли вышла, вручил букет хризантем и уверено сказал, что хочу прокатиться. Милли недовольно поморщилась, но согласилась.

Мы слушали радио «Андеграунд Сан-Фиерро» и молчали. Я привез нас на побережье. На то место неподалеку от дома Милли, где вспученные нагромождения глины и базальта чуть расступаются и открывают вид на безграничный океан, утопающий в плавящемся золоте заката. Я думал взять Милли за руку, но понимал, что это будет лишним. Да и не очень-то мне хотелось прикасаться к ее ухоженным, чистым рукам. Я хотел извиниться и объяснить все как есть, но понимал, что Милли во всем и так давно разобралась. Но я хотел сказать ей. Хотел сказать, что нам стоит перестать заниматься сексом в таких количествах. А лучше перестать вообще. Не успел я открыть рот, Милли меня опередила. Глубоко вздохнула, пренебрежительным жестом поправила волосы и объявила мне, что я идиот. Что я ошибся картиной и художником с самого начала, вздумав связаться с ней. Она сказала: «Ты кусок дерьма, Карл Джонсон, ты знаешь об этом? Ты понятия не имеешь, как обращаться с девушкой!» Она сказала, что даст мне пропуск и код только тогда, когда сама посчитает нужным. Когда все приготовления к ограблению будут выполнены и когда у Милли будет уверенность, что она получит половину награбленного. И она невинно улыбнулась ангельской улыбкой. Она сказала: «Ты что, до сих пор ничего не понял? По-твоему я она из твоих шлюх?» Я сказал:

- Sayonara, крошка.

И вытолкнул ее из машины. Милли быстро поднялась с песка и стала отряхиваться. Стала кричать, что я тупой, самонадеянный нигер, который никогда ее не удовлетворял, и что мне никогда не получить пропуска, ведь она меня бросает. Бросает. Бросает! Океан шумел за спиной Милли сильнее обычного. Закат горел ярче. Я сделал погромче мистера Фингерса и его «Can you feel it» Я никогда не любил хаус. Никогда не любил Милли Перкинс. И я иногда забывал, что никто мной не владеет. Я был злой, уставший и запутавшийся. В конце концов, я был просто бандит с улиц, неуправляемый, неумеющий выражать свои мысли и агрессивный. И сердце мое лежало покрытым скользкой грязью камнем на дне желудка. А мысли мои летали над океаном. Они исчезли, бросив меня только злости, когда я нажал на газ. Колеса «глиндейла» взвизгнули и забуксовали на песке, поняв непроницаемое, напоенное закатным светом облако пыли. Но лишь на пару секунд. Я понесся вперед. Короткий крик. Глухой удар тела о капот. Легкая встряска в салоне. Немного кетчупа на крыле. Немного казенных ангельских перьев, обклеивших рисунок протектора. Милли никогда не была ангелом. Ангелом был только неблизкий друг Элвиса Карл Перкинс. Ангелом очень далеким от пустынь, океанов и мест, подобных Лас-Вентурасу.

Ты не владеешь мной. Даже если бы ты была последним владельцем на земле, мной бы ты не владела... Я смотрел на быстро впитывающуюся в песок кровь и лежащую лицом вниз Милли. Значит, вот так такие преступления и совершаются. Внутри у меня было пусто. Никаких сожалений или болезненных трепыханий, какие напоминали о себе миной ранее. Минутой ранее, когда Милли была жива. Но теперь нет. Теперь я принес красавицу-ягненка в жертву своему божеству. Своей пустыне и своей свободе. Только и всего. Холоден как лед. Свободен как птица.

Телефон в моем кармане разразился звоном, будто в насмешку над моим самомнением.

- Алло?

- Эй, что за проблемы с тем, чтобы просто взять и добыть чертов пропуск, СиДжей? - Вузи слишком много себе позволяет. Даже странно слышать столько нетерпения и раздражения в его слегка вибрирующим голосе. Я почувствовал в себе новый прилив желания разрушать и убивать.

- Тут маленькая неудача, - и я и мой голос холодны, как лед. Хоть в сердце кипит что-то требующее своего по праву. Океан ловит мой взгляд и трясется в беззвучной истерике.

- Какая еще неудача?! - полнящийся возмущением, переходящий на крик вопрос Вузи заставляет меня выходить из себя. Но только не внешне.

- Ну... Несчастный случай. Милли мертва.

- Что за... Как?! Где? - и когда это только Вузи успел начать так серьезно интересоваться моими делами? Очевидно, закрутившись с разлагающейся на песке Милли, я упустил тот момент, когда Вузи решил всей душой радеть за ограбление казино. Впрочем, мне снова кажется, что он меня обманывает.

- Мы гуляли, и дерьмо пошло не так, как я планировал. Это все, что я могу сказать.

- Вот чертR30; Ее магнитная карта должна быть у нее дома. Вломись туда и укради.

- Хорошо.

Последний раз взглянув на оставшуюся посреди редкой сухой травы Милли, я еще раз сказал «Сайонара», и поехал за проп

Так мы и выяснили все наши отношения. Вузи сдался и пустил все на самотек. Отдал все управление в мои руки, все отсеки затопила вода. Он сдался сам и стал ни чем иным, как моей слепой бабочкой, неспособной улететь в безграничной темноте своей жизни от единственного источника тепла, света и защиты. Вузи сдался с таким самоподвижничеством и беззаветностью, будто бы давно об этом мечтал. Будто бы и сам уже давно собирался, но ни как не мог придумать повода, чтобы сбежать от своих гордых императоров и попросить политического убежища в моей демократической стране. И теперь, получив это убежище, он только и делал, что отсыпался, отъедался и привыкал к полной безопасности и заботы резервации. Вузи привык жить в замкнутых пространствах, так что грех ему было печалится о потерянной свободе, которой он никогда не пользовался. Вузи теперь каждую ночь спал со мной. На моей руке, словно на рукаве Мухаммеда. Вузи теперь доверял мне во всем, в каждом шаге и каждом слове. Так было и раньше, но теперь это носило золотистый оттенок адорации. Теперь он, точно так же, как и раньше, но с легким самозабвением, всегда ждал меня. И когда играл в мини-гольф, никогда не отпускал меня из своих мыслей. Я чувствовал это, даже когда громил итальяшек на другом конце Америки.

Вузи ждал меня, откуда бы я не должен был прийти. Из глубин пустынь, с полей перестрелок, с залитых кровью скотобоен, с заснеженных дворов Либерти-Сити. Там, в итальянском «бистро Святого Марка» играла «Серенада для струн» Чайковского. Никогда я не любил эту хренову классику, но в тот зимний день понял, почему ее стоит любить. Потому что под нее, не под хаус и не под рок, именно под Чайковского в моей душе расцветали гортензии, и я чувствовал себя аристократом. Аристократом, тащащим тяжелый пулемет. Или рыцарем, знающим, что когда он вернется из крестового похода домой, его будет ждать самый лучший из всех ангелов. И я, лелея это чувство, возвращался, и Вузи с такой благодарной нежностью встречал меня, что мне хотелось, как все ту же Муиззу, трижды погладить его и почесать за ухом. И я делал это и трижды плевал на то, что рядом находился отводящий глаза Гуппи. А Вузи любил меня. Так любил, что у меня сжималось сердце. Так любил, что мне даже удивительно было, откуда это столько доблести взялось в его сердце и где все это было раньше. Где все это было раньше, когда он оставлял меня одного раз за разом.

А теперь он, будто ему включили зеленый свет, которого он так ждал, просто помешался на мне. Но разумеется, помешался с достоинством и благородством. Вузи не навязывался и ничего от меня не требовал. Всегда предоставлял мне сделать первый шаг, но стоило нам встретиться, как я чувствовал, как много для него значу. Как он растворяется во мне и как немножко улыбается каждый раз слыша мой голос. Как смущенно опускает лицо каждый раз, когда я к нему прикасаюсь. И с каким нежным и тихим восторгом отвечает, когда я его целую. Отвечает. «только не оставляй меня. Я без тебя уже не смогу». Все, что мне оставалось, это быть самым счастливым человеком на свете. Все что мне оставалось, это каждое утро покидать его и вершить судьбы этого городишки, считая часы до того момента, когда мы вновь встретимся. Когда я смогу обнять его и сказать, что день был дерьмовым, он теперь этот день снова должен быть днем моего рождения.

А Вузи был идеальным. Вузи был тем, кем не может быть ни одна девчонка во всем Сан-Андреасе. Просто потому, что он был красивым. Будто созданным для моих глаз. И у него был голос, созданный для моих ушей. У него были пальцы, созданные для того, что умещаться между моими. У него были слова, чтобы отвечать на мои вопросы. А еще он был слепым. И я, что ни делай, никогда не мог полностью избавиться от чувства легкой жалости и клокочущего, идущего изнутри желания защитить его. А еще я любил его. Без обид. Так уж сложились звезды.

Между тем я осуществлял всестороннее проникновение в итальянское казино. Проникновение снизу, через подземелья, дамбы и мертвых девушек, и сверху. Подобная возможность представилась в результате счастливой случайности. Правда связался с какими-то наркоманами-англичанами. Связался и бросил их в середине пустыни, где спасти их от обезвоживания мог только я. А англичане в свою очередь оказались приятелями управляющего казино Калигулы. Этот суматошный рыжий еврей, Кен Розенберг, был настоящим придурком, паникером и тряпкой. Он был похож на пшеничного волнистого попугайчика, болтал без умолку, был дружелюбным на грани паранойи и полностью доверял мне. Может быть, он и был когда-то умным, но весь ум у него вышел из-за кокаина. Все трое: Кент Пол, его ненормальный, озабоченный приятель Маккер и сам Розенберг, непонятно как дожили до своих лет, ведь они были неразумными детьми, неспособными ни на что, кроме сидения в главном офисе. Где они, пытаясь отвлечься от кокаина, который всегда был для них в шаговой доступности, развлекались другими, очень странными способами. Все трое были словно из другого мира. Совсем не похожие на здешних люди. Из их разговоров я немножко узнал, что это за мир. Мир под названием Вайс-Сити, мир наполненный воспоминаниями о каком-то Томми, оставшемся в прошлом. Так или иначе, троица оказалась прочно повешена мне на шею. Все их проблемы стали моими проблемами. И вместе с этим, я стал работать еще и на Сальваторе Леоне, одного из владельцев казино. В такой неразберихе было очень легко запутаться, ведь я трудился на противоборствующие блоки и порой путал стороны фронта. И тех, кого я защищал сегодня, завтра приходилось убивать. И именно в то запутанное время в моей жизни вновь промелькнул Джонни Синдако.

Все началось с того, что Розенберг устроил очередную истерику, а нетеряющий головы и более или менее соображающий Кент позвонил мне и попросил приехать и помочь разобраться.

- Я в полной заднице, - чуть не плача говорил Розенберг, сидя на диване и уныло поддерживая свою птичью голову дрожащими руками.

- Не раскисай, Рози, рассказывай дальше, - на правах царского фаворита и советника при троне Кент ободряюще ласково потрепал его по плечу. Этот парень, Кент, мне с самого начала понравился. У придурка Маккера явно были не все дома, голосящего почем зря, бывшего и действующего наркомана Розенберга мне самому хотелось пристрелить порой, чтоб не ездил по ушам. Но Кент казался мне особенным и ценным. Будто бы было в нем что-то родственное мне. Но рассматривать этих троих по отдельности было нельзя R12; они были одним целым. С тех пор, как я вернул англичан с удавшегося на славу пейотского сафари, они с Розенбергом не расставались, став чем-то вроде вынужденных приятелей. Я догадывался, что Кент и Розенберг были знакомы уже много лет. Все трое были дураками и не могли даже предположить, что я использую знакомство с ними в своих целях. И потому я не мог бросить этих идиотов на растерзание мафии. Не мог поступить с Розенбергом так же, как поступил с Милли. Нужно было спасать его. А значит, спасать всех троих.

- Я постараюсь... Так вот, раньше... Раньше у меня было все: власть, деньги, женщины. Но я не смог избежать неудачи с наркотиками и меня отправили на реабилитацию. После этого все пошло наперекосяк, и что же? Когда я вышел, мне пришлось расплачиваться за чужие долги с мафией из Либерти-Сити. Опять. Так я и попал сюда. Ни одна из трех семей не доверяла другой управлять этим казино. Поэтому меня выдвинули как нейтральную сторону. Так что теперь я провожу дни в ожидании, пока одна из семей не грохнет меня, чтобы обвинить в этом другую!.. - суть его квохтанья, приправленного шмыганьем носом и размахиванием руками, была мне ясна - ...Синдако на тропе войны. Понимаешь? У них там с Джонни произошло нечто ужасное. Он лежит в госпитале на другом конце города. А Форелли R12; они воспользуются случаем, чтобы избавиться от него. А любая потасовка между семьями затронет и меня. В мою сторону вот-вот полетят пули, топоры, мачете и так далее...

Я сказал, что разберусь с этим. Что еще я мог? Я должен был спасти парня, которого до этого напугал до полусмерти. Было в этом что-то забавное и справедливое. И мне почему-то даже хотелось спасти этого Джонни. Может я чувствовал на себе ответственность еще и за него? Я не раздумывал об этом. Я просто носился как чумной по городу, сбивая прохожих и разыскивая по номерам машины скорой помощи. Когда я все-таки нашел необходимую и прикончил двух парней Форелли, я осторожно заглянул в стекло задней дверцы. Джонни Синдако действительно сидел там. Смертельно бледный, исхудавший и совсем слабый. Он похож был на Иоанна Крестителя с картин Караваджо. Он слабо реагировал на внешние раздражители и не узнал меня. А я почувствовал себя лучше и поскорее отвез его на скотобойню Синдако.

Прожил Джонни недолго. Уже спустя неделю принятием мешка кокаина была вызвана очередная вспышка активности Розенберга. Под одобрительные выкрики Маккера, Кента и попугая Тони, он загорелся спонтанным желанием выйти из бизнеса. Я был не против этой идеи и уже сам подумывал, как бы вывести ребят из-под удара, ведь день, на который было назначено ограбление близился. Поэтому я повез Розенберга на скотобойню Синдако и только на подъезде вспомнил, что Джонни там, а значит, меня узнают и все пойдет к чертям. Но отчаянно лопочущего и умоляющего пойти с ним Розенберга было не бросить.

В бетонных коридорах скотобойни наши шаги отдавались гулким, холодным эхом. Никогда не понимал, почему итальянскую мафию всегда тянет к скотоням. Это клише такое или традиция? Я бы не стал устраивать штаб среди холода и разделанных туш, даже если это было бы сотню раз безопасно. Розенберг, чтобы успокоить себя, болтал о том, как он устал от всего этого и как хочет быть как все остальные, хочет никогда не иметь дел с мафией, хочет жениться, завести детей, развестись, и через суд отвоевывать право видится с детьми на выходных. Рози был в некотором смысле довольно милым. Вот только он был ужасно труслив и совершенно ни на что не годился. Но услышав, что пришел Кен Розенберг, «парень, который правит этим городом, мать вашу!», встретить его вышел сам глава семьи Синадко. А я и не думал, что это всего лишь Джонни. Я был уверен, что главой семьи может быть только самоуверенный прожженный кот типа Сальваторе Леоне. Но это был Джонни. Смуглый, словно золой обсыпанный последствиями болезни и черно-рябой, как покрытая глазками картошка. Он выехал из каменного дверного проема на инвалидной коляске, по дороге врезавшись в косяк и чертыхнувшись.

- Э-э-эй, Кен... Ох, черт... Buona Sera, Кен, подойди сюда, как поживаешь? - Джонни был в той же рубашке. Нет, скорей всего, в другой, но точно в такой же. В темно-синей сатиновой рубашке с короткими светлыми полосками. Раны на его истончившихся помертвевших запястьях почти зажили. И глаза его, под помигивающей слабой лампочкой в тридцать ватт, казались темно-сангриевыми. И в них навсегда, впрочем, его навсегда продлится не дольше минуты, но на эту минуту точно. В его глазах светилась поселенная там ксенофобия и смятение. Загнанность в угол и память о кетчупе на крыле, о крови на бампере. Память обо мне.

- Неплохо! А ты? - Розенберг уже окончательно растерял свой боевой настрой.

- Да так... Все еще снятся ночные кошмары, приступы диареи, но я переживу это... А это кто? - он осторожно выехал вперед и наклонил голову ко мне навстречу. Этот жест показался мне каким-то доверчивым и робким, хоть голос Джонни старался быть скрипучем от прокуренности, как у настоящего дона. Как у его отца. Вот оно в чем дело. Вот почему семья носит имя Синдако. Из-за одного благородного гангстера в летах, что неторопливо ведет дела в Либерти-Сити. А Лас-Вентурасе лишь филиал. Маленькая база на скотобойне, где правит любимый старший сын Джонни, так старающийся быть идеальным. И возможно, он стал бы. Если бы вырос еще на десяток лет. Если бы родился в начале двадцатого века. Он был бы хорошим парнем. Образцом порядочного гангстера. Он был бы мной.

- Как поживаешь, Джонни? - я вышел из-за спины Розенберга. Голос мой звучал слишком резко и угрожающе, но такой уж у меня голос.

- Это... Это он... - Джонни сделал отчаянную попытку откатится от меня. На его неровном лице отразился настоящий безэмоциональный ужас, какой бывает не когда играют на публику, а когда действительно боятся до смерти, на последнем пределе и на грани безумия. Так же, как боятся в своих ночных кошмарах. Глаза его были широко распахнуты, я даже видел свое отражение на их вороном дне. Джонни в этот момент был удивительным. Будто и правда с него Караваджо писал «Больного Вакха». - Боже мой, он... Агрхх... Мое сердце! - Джонни на секунду запнулся, поморщился, охнул и схватился за грудь. Еще некоторое время он покряхтел, а затем накренился и упал на пол.

- Черт, этот нигер загнулся, - я не смог придумать ничего умнее. Да и нужно ли было говорить что-то еще? С самого начала мне было ясно, что именно я убью этого итальянского воробушка. Храброго, сильного и достойного большего. Раны на его запястьях не заживут. И разбитое сердце не склеишь. Какое мне дело до этого Джонни? Никакого. И еще не возведена та колокольня, с высоты которой мне плевать на его прерванную жизнь. Мне нисколько его не жалко.

Но теперь, в одну секунду его смерти все неуловимо изменилось. У каждого есть такой счет. И теперь и мой счет разбитых сердец открыт. И кто-то великий и непостижимый, кто всегда стоит за моей спиной и направляет меня, кто всегда смотрит на мою макушку сверху вниз, еще долго будет ухмыляться. Наверное, это мой бог. Тот, кто управляет моей удачей. Мой бог еще долго будет веселится: «Мистер Карл Джонсон, гроза итальянских сердец...»

Что ж, пускай. В тот вечер на бойне я уничтожил всю семью Синдако этого города. Свидетелей не осталось. Бьющийся в истерике Розенберг, ниспосылающий небесам клятвы, что больше никогда не свяжется с наркотиками, просил сейчас же отвезти его в аэропорт, но я уговорил его подождать пару дней, пока я все не утрясу. Я сказал одиноко свернувшемуся на полу Джонни: «Buona Sera». Все итальянцы этой семьи обрели свою могилу в огне, накрывшем скотобойню. Джонни обрел свой покой, прижавшись холодеющим и израненным птичьим тельцем к моему сердцу. Мое сердце не дрогнуло, но отчаянно запросилось домой, чтобы вдоволь наплакаться там в подушку. В тот вечер мне захотелось домой.

*

Мне захотелось вернутся домой. Никогда раньше я такого не испытывал. Джонни был словно каким-то предохранителем, сняв с которого, меня понесло в сторону, будто голова кружится от карусели, да с такой силой, что я не мог удержаться на ногах. Мне хотелось вернуться в свой город. В город, в котором я вырос. В котором столькому научился. Откуда начался мой путь. «Возвращайся в дом сладеньких» - тихо-тихо говорили мне северные ветра с холмов и с Перекрестка Малхолланда. По ночам Вузи, возясь под моей рукой, спрашивал, почему я не сплю. А я спрашивал у него, бывал ли он в Лос-Сантосе. Нет, не бывал. И никогда не побывает. Этот город и все его территории закрыты для Вузи. Закрыты пеленой моего прошлого. Я прекрасно понимал, что Вузи, как бы сильно не нуждался во мне теперь, в Лос-Сантос со мной не поедет. Есть в этом что-то пророческое. Ведь это только мой путь. Мой крестовый поход на историческую родину. Поход за чьим-то гробом и просто успокоением для моей души. И вот, конец близок. И я стою лицом перед финальным занавесом. Мой друг, я скажу тебе честно. Я просто делаю то, что должен.

Я должен сделать выбор. Я так хочу домой, что это сводит меня с ума. Это безусловный рефлекс, который тянет и тянет меня на северо-восток.

Все помыслы, независимо от того, хочу ли я этого, оказались подчинены одной цели. Я не был себе хозяином. Никто мной не владел. Даже я сам. Я как можно скорее разбирался с делами. Ворочал пустынные скалы для Тенпенни и его польской болонки, устранял врагов Леоне и торопливо подбирался к моему последнему делу. Так уж сложились звезды. Мое последнее, величайшее дело, и после... Я вернусь домой. Я без понятия, как это провернуть, но я вернусь в Лос-Сантос. Конечно, просто сесть за руль и с ветерком за пол дня добраться до Гантона я мог в любой момент. Но это было не то. Ведь я должен был думать не только за себя, но и за десяток бестолковых овечек, от меня зависящих. Я должен был сделать так много...

Первым делом я отправил трех своих нездешних придурков перекантоваться в Сан-Фиерро. Там их поднятое ограблением облако ружейной пыли не достало бы. Все мои друзья были предупреждены и сидели в кустах наготове. Все планы были перепроверены, все подходы изучены. Настал день ограбления. А за ним ночь. Я долго убеждал Вузи, что ему не стоит принимать участие, он, разумеется, согласился, но участие таки принял. Признав, что моему тигру не так часто удается погулять на воле, я согласился. Я понимал, что он будет только мешать мне. Что я буду переживать за него... Но мысль о том, что это наше последнее дело, заставляла мое сердце скулить и плакать. Я долго целовал Вузи перед выходом. Словно знал, что это наш последний раз вместе. Так или иначе, Бонни и Клайд, слепой китаец и тупой нигер. Романтично, дальше некуда.

Ограбление было долгим и чертовски интересным. Если бы Зеро не проболтался, все было бы не так весело, но я все равно ушатал Зеро так, что тот потерял сознание. И продолжил бы, если бы Вузи меня не остановил и не напомнил, что всё прекрасно, все живы, у нас полно денег, а единственные выжившие итальянцы в городе R12; семья Леоне, остались с носом и опасности больше не представляют. Я сделал то, о чем с самого начала говорил Вузи. Избавился от тех, кто мешал ему вести бизнес. Вот и все? Можно домой?

Спустя несколько дней, как короли на своем престоле, мы сидели в казино, выбирая исполнителя для привлечения внимания к заведению. Моя, можно сказать, семья. Кендл, поругавшаяся с Цезарем и приехавшая из Сан-Фиерро, и Вузи, добрый, счастливый и чудесный, просто душка, каким он стал после ограбления. В тот день появился едва соображающий Мэдд Догг, и все завертелось. Еще более грандиозный план соткался, словно из воздуха. Огромный особняк Мэдд Догга, который, если отбить у бандюков-кредиторов, станет нашим в счет того, что я спас Догга. То, что именно мои действия и привели его к попытке суицида, не оговаривалось. Теперь я загорелся идеей нанести визит в Вайнвуд, в роскошный дом на холмах.

Как выяснилось, этого же хотел Мэдд Догг R12; вернуться домой. Ведь он, точно так же, как и я, был изгнан из Лос-Сантоса. Долгое время скитался по низам. Разница была лишь в том, что Догг квасил и наркоманил, пока я неустанно занимался делами и рисковал шкурой. Но понять Догга я мог как никто другой. Кендл меня поддержала. Наше долгое выяснение отношений и планов на будущее закончилось моим перфомансом и гордым выводом:

- Идем со мной! Все вы! Мы все возвращаемся домой!

И я уверенно пошел в никуда. Мэдд Догг и Кендл потянулись за мной. Вузи тоже, но как-то очень медленно. Люди Вузи уже давно стали моими людьми, поэтому импровизированная команда воздушного десанта была сформирована быстро. Конечно, об участии Вузи не могло быть и речи. Поэтому, замотавшись, я не сразу заметил, что он куда-то смылся. Я без труда нашел его все там же, в темноте, где раньше был наш штаб, полный танцующих мотыльков. Мы оба без лишних разъяснений понимали, что происходит. Я подошел к нему и осторожно обнял. Вузи с готовностью положил голову мне на плечо.

- Хочешь вернуться домой, да, СиДжей?

Мне не вверилось, что в его голосе стоят настоящие слезы. Или нет. Просто горькая обида. Просто легкое отчаяние слов «я так и знал». Я погладил его по голове и тихонько ругнулся.

- Да. Там мой дом. Один парень обещал вытащить Свита из тюрьмы, я должен это устроить, и... Я хочу туда, - я знал, что он скажет следующим. Знал, что он предсказуемо скажет что-то вроде: «Ты же обещал, что всегда будешь со мной, что никогда меня не оставишь, ты говорил, что я могу тебе доверять...» Мне хотелось закрыть ему рот только бы не услышать этого.

- Карл.

- Ну что?

- Я уверен, у тебя все получится.

После этого он вывернулся из моих рук и ушел в темноту. Не в темноту подсобки, а в кукую-то большую, необъятную, темноту внутри. Я мог бы последовать за ним и вытащить его оттуда. Я даже хотел это сделать. Но вместо этого я пошел проследить за тем, что все умеют пользоваться парашютами. Было ли мне больно? Нет.

Тысячи лет назад меня предупреждала об этом пустыня. Предупреждала и поздравляла с тем, что теперь и отныне я холоден как лед, непобедим как песок, известен как Элвис и летаю как птица. Летаю высоко и далеко. И на счет разбитых мною сердец можно записать еще одно. Вот так. Самое неприступное и тигриное сердце из всех, что я встречал. Теперь оно у меня в руках. Сквозь него продета золотая цепочка, и я могу повесить его себе на шею, как украшение. Как Куллинан, когда он был целым.

Вот и все, Вузи. В общем-то, если побыть на минуту эгоистичным гадким негодяем, то я так и планировал. Слегка отомстить тебе за все и сбежать. А ты оставайся с разбитым сердцем и одомашенной безутешностью. Оставайся в темноте, которую никогда не прорезать всем огням этого города и всем звездам Вайнвуда. Конечно, я люблю Вузи. И буду любить всегда. Но что-то гадостное и мстительное немного радуется и пляшет в моей душе. Потому что я настоящий гангстер. А гангстеры именно так сердца и разбивают. Сначала влюбляются. Потом делают объект обожания своей частной собственностью. А потом бросают и уезжают в закат. Потому что начинают скучать на одном месте. Уходят навстречу новым приключениям. А те, кто поимел несчастье их полюбить, остаются позади. Так что, Фаревелл, моя любовь.

*

Все прошло на отлично. Особняк был отвоеван, вся наша маленькая секта, в которой я R12; главный пастырь, перебралась в Вайнвуд. Маккер, Кент Пол и Розенберг оккупировали звукозаписывающую студию, задумав вновь сделать из Мэдд Догга суперзвезду. Цезарь, похоже совсем потерявший интерес к делам, стал каким-то аморфным, бросил все в Сан-Фиерро на третьих лиц и тоже вернулся в Лос-Сантос. И теперь ошивался в особняке, строя планы о том, как вернуть своей полузабытой, от которой осталась пара человек, банде их по праву район. Без меня такие планы были неосуществимы, поэтому Цезарь скромно ждал, когда у меня появится свободное время. Кендл, понятное дело, была при Цезаре и активнее всех занималась бизнесом. «Реальным дерьмом», как она это называла, моя боевая, умная девочка. Даже Правда соизволил прибиться к нам и теперь целыми днями медитировал, выбирая для этого самые неподходящие места. Помогавшие отвоевать особняк китайцы почти все, за исключением нескольких раненых, погибли. Я не звонил Вузи. Ужасно хотел это сделать, но чувствовал, что еще рано.

Все потому, что стоило мне оставить его, как тут же захотелось обратно. С новой силой, о которой раньше и не догадывался, я захотел увидеть его и вообще поразился собственному поступку. Ведь я бросил его, оставил в темноте. Это казалось немыслимым и невозможным. Это грозило разрушить меня намного раньше, чем самого Вузи. Но я взял себя в руки. Дела были не закончены. Долгий суд над Тенпенни гремел на весь штат. Гантон и вся моя малая родина были заполонены черте-кем. Я должен был со всем этим разобраться. Должен был довести до конца. Потому что чувствовал, что если сорвусь и поеду к Вузи, то вернуться обратно в Лос-Сантос уже не найду причины.

А потом объявился Торено с его «коммунистами у ворот». Я бы больше обрадовался, услышав его волчий голос из-за холмов по телефону. Но он сначала обратился ко мне по громкой связи, а потом выяснилось, что он пожаловал к самой моей двери. В тот момент я был почти счастлив его видеть. И слушать его болтовню, и накрываться, словно одеялами, запахами его машины и плывущими за ними воспоминаниями о туманных днях в Сан-Фиерро. Я готов был по-дружески с ним обняться, но на улице лил дождь, а Майк был как никогда официален и язвителен. Как всегда язвительно тепел, как «Доброе утро, Вьетнам». Как старый друг и боевой товарищ, от которого ко мне прилетают одни только неприятности. И все равно, я чувствовал, что люблю его. Люблю, как плохого, бросившего семью отца, которого у меня никогда не было. Торено сказал, что это мое «задание, что войдет в историю». Он сказал, что если я справлюсь, Свит выйдет из тюрьмы на следующий день. Оснований верить у меня не было, но попробовать стоило. Дождь в тот день был каким-то странным, серо-малинновым. В нем будто растворили варенье и вода бухты Пасхи на вкус была как перезрелая клубника. Всю ненастную ночь за рулем просидел Торено. Он хорошо водил, мы ехали в тишине, под, разве что, его реплики и шум дождя. Мы ехали словно по скатерти, и я задремал. А когда проснулся от его раздраженного барахтения, обнаружил свою голову у него на плече.

Он привез меня на край полыхающего ливнем залива. Дал мне наушник, велел вставить в ухо и сказал, что всегда будет рядом со мной. Всегда, даже после этой ночи. Помнишь, Карл? Я постоянно наблюдаю за тобой. Что бы ни случилось. Так что, ничего не бойся сынок. Я твой ангел-хранитель.

Я поскорее послал Торено к черту, потому что готов был расчувствоваться, и полез в ледяную воду совершать ради него подвиги. До этого на авианосцы я еще не имел чести пробираться. Да и управлять сверхсекретными военными самолетами не приходилось. Но зато я чувствовал, что школа полетов была пройдена не зря. Я был так высоко, как еще никогда не бывал, и грандиозное ограбление Калигулы казалось теперь чем-то вроде рядового разбоя.

Управлять поражающей воображение Гидрой было совсем не то, что каким-нибудь кукурузником. Я чувствовал себя уже не птицей, а инопланетным разумом над этим глупым, неподозревающем о моем величии штатом. Впрочем, упиваться славой было проблематично, потому что выполнение задания требовало максимальной концентрации и тонны идущих на убой нервов. Но Торено не оставлял меня. Его болтовня в наушнике, добавляла мне храбрости и уверенности. Но совсем скоро все стало хуже некуда. Несколько истребителей у меня на хвосте. Торено сказал, что они не станут по мне стрелять, чтобы не спровоцировать какой-то международный скандал, но они стали, да еще как. А уворачиваться от баллистических ракет даже на Гидре было трудновато.

Истребители следовали за мной по пятам, и их пилоты явно были лучше обучены. Сложив на Торено все маты, я все-таки отбился, растратив почти все свои ракеты. Теперь их оставалось наперечет, а необходимо было выполнить само сверхсекретное задание. Настолько секретное, что даже федералы о нем не знают. Вообще никто о нем не знает, кроме Торено. Это и настораживало. Но какое мне было до этого дело, когда моя подбитая Гидра кашляла, дымила, как паровоз, а сам я был довольно серьезно ранен?

В крутобокой бухте посреди ночной пустыни меня ждали вражеские шпионские корабли. У меня совсем не было желания разбираться, в чем тут дело, поэтому я просто делал то, что мне говорил мне делать Торено. А он, с азартом игрока в покер, кричал, веселясь: «Коммунистические сволочи! Топи их!». Мне было не до смеха. Подходили все новые истребители, пусть теперь и по одному, но они утягивали меня во все новые воздушные бои, о которых герои люфтваффе не могли и мечтать. Таких бои, увидев далекие вспышки в небе, какой-нибудь карсонский деревенщина примет за разборки инопланетных гангстеров. А я едва выбрался оттуда живым, сотню раз, погибнув.

После всех боев Гидра моя еле держалась в воздухе. У меня ужасно тряслись руки, и я готов был к потере сознания.

- Вот видишь? Детские игры.

- Да пошел ты, Торено! Я не хочу больше влезать в дерьмо, подобное этому! Я думал, меня собьют!

- Оу, ну что за хныканье, сопляк? Может тебе принести сыра с вином, как какому-нибудь трусливому лягушатнику?.. Эй. Это было эффектно. Знаешь, я уже начал было думать, что мой малыш Карл R12; двойной агент. У-ух.

- Заткнись, Торено! Куда мне девать эту штуку?!

- Какую штуку? Я не знаю, о чем ты говоришь. Это ты ее украл, не надо ничего вешать на меня, я вообще не при делах и не понимаю, о чем ты. Ладно, еще увидимся.

- Торено?.. Торено! Дерьмо!

Можно ли бы было ожидать от мерзавца такой подставы? Вполне. Оставить меня одного, раненного, с дымящимся военным самолетом над бескрайней гурьбой песчаных гор. Конечно, я выбрался. Довел и спрятал Гидру на летном поле в Зеленых Лугах, а на следующий день, вспомнив былое, даже починил ее. От пустыни рукой подать было до Лас-Вентураса. До этого маленького кругаля на моем пути. Снова к Вузи... Ведь можно? Нет. Я не разрешил себе и поскорее поехал в Лос-Сантос. Верить обещаниям Торено не было смысла, но все-таки круче этого задания он вряд ли что-то придумал бы, а потому мне нужно было держаться поближе к брату.

Торено объявился нескоро. Не было таких дверей, какие стали бы ему преградой, и он как всегда незаметно подобрался ко мне со спины, когда я, чувствуя себя как никогда крутым, сидел в пустой звукозаписывающей студии, закинув ноги на стол, и активно решал некоторое дерьмо по телефону. Торено выхватил у меня трубку и прислонился к столу рядом, не обращая внимания на мою ругань, сложил руки и осуждающе-безразлично уставился на меня. Под одним его удавьим взглядом я быстро умолк, будто мне перекрыли кислород. Летние поля, полные луговых васильков поникли без скрывшегося за горой солнца. А я, хоть и злился, но понимал, что не могу сказать ничего, что Торено бы не ожидал от меня услышать. Он присел на стол. Немного постаревший со времен наших ночных поездок к подножью холмов, но все такой загадочный и внушительный. Я по-прежнему понятия не имел, кто такой этот Торено. А он деловито выключил мой телефон и отложил его в сторону.

- Привет, мистер Босс. Смотрю, ты занят бизнесом, - он говорил устало и немного грустно. Но все с той же уважительной издевкой в красивом голосе. С той же легкостью, какая всегда позволяет играть людьми, как мягкими игрушками.

- Торено, иди в ж*пу! Я чуть жизни из-за тебя не лишился...

- У меня есть малюсенькое поручение, которое ты должен выполнить, - с непроницаемым видом перебил он меня. - А потом я навсегда исчезну из твоей жизни.

- Знаешь что? Я чертовски устал от твоих гребаных маленьких поручений! - как в старые добрые времена, я выхватил из-за пояса кольт и наставил ему в лицо, извернув руку под максимально угрожающим углом. Разумеется, это ничуть на него не повлияло. Может, он и не владел мной, но он управлял мной. Не моими движениями, так моими мыслями.

- Прекрати, ты жалко выглядишь, ну же. Ты просто создаешь себе лишние проблемы. Ну же, опусти ствол. Не будь смешным, хорошо, малыш?- неторопливо и уверенно, обволакивая меня своей убаюкивающей, как топтание кошачьих лап по коленям, болтовней, он положил свою холодную руку на мою и заставил опустить оружие. Вроде бы даже не приложив усилия. Но я сдался. - Эй, у меня есть для тебя чудесный сюрприз. Ты готов к нему? А? - Торено усмехнулся уголком губ и указал рукой на телефон. Я даже не особо удивился, когда спустя секунду, после этого жеста, мой мобильник зазвонил. - Ответь.

Это оказался Свит. Свит с сообщением о том, что его вот так просто взяли и выпустили, и теперь он, в полнейшем замешательстве, стоит на городской площади возле полицейского участка и просит меня забрать его. Ради этого момента все и затевалось, верно? Ради этого дня я шел через все пустыни, вспоминал, как летать, становился летчиком, учился быть свободным...

- Ну так... О каком маленьком поручении ты говорил, Торено? - я за пару секунд почувствовал себя неблагодарным грубияном. Я чувствовал себя неловко. И меня немного смущало, что в этот момент Торено почти на голову выше меня, хоть раньше мы были одного роста. Меня немного смущало, что у кожа у него белая. Белее, чем у Хелены, белее всех белых людей. Такая белая, что даже с легким голубовато-зеленоватым, инопланетным оттенком. Но этот оттенок правилен и благороден, как сбегающие отражения на мутном мельхиоре. Или это из-за его глаз? Зеленых, уступающих в ясности сладкой мяты, разве что, глазам преданной польской болонки, что давным-давно была оставлена мной погибать посреди песчаной бури... Из Торено вышел бы замечательный президент.

- Я просто хотел, чтобы ты поехал и забрал своего брата.

Я застыл, переваривая эту информацию, судорожно ища в ней подвох. Или ища что-то в глазах Торено. Ведь я действительно видел его в последний раз в жизни. Настало, наконец, то время, когда герои моей истории дают свой последний обет и исчезают в небытие. А куда пойдет Торено? Плести интриги против недобитых коммунистов? Охотиться у подножья ночных холмов? Покорять прерии?

- Ступай, - он поторопил меня и мотнул головой в сторону выхода. Мои ноги послушно понесли меня в заданном направлении, а я, даже после того, как вышел на улицу, все еще думал о том, как с ним попрощаться. Как сказать ему, обрядив это в несколько емких слов: «Значит, ты меня не обманывал?..» Как сказать, что я благодарен, ведь если бы не он, я бы так и тух, как переполненная водой грибница, в Сан-Фиерро. Если бы не он, я бы не умел летать... Я садился за руль, я перед глазами у меня стоял образ, как в тот день, когда мы впервые по-настоящему встретились. Когда я был обманщиком под прикрытием, а он был наркоторговцем и лучшим другом Ти-Боуна. В тот день над бухтой Пасхи разошлась невиданная гроза. От порывов ветра и грома асфальт дорог колыхался, как море. "... Майк слышит чаек. Майк слышит шум тяжелой техники. Майк говорит, что фургон резко повернул. Говорит, что там все шумит, как на грузовом складе... Он слышит шум волн. (Накатывающиеся на бетонные берега океаны, на дн